Дневники 1923-1925 - Михаил Пришвин

Я люблю себя мальчиком, но это чувство как-то переходит в сына, во всяком случае, это уже кончено, это не я, есть некоторые поступки, есть написанные вещи, которые я тоже люблю, но это опять уже не я.

Что же значит, когда вот говорят: люби ближнего, как самого себя?

<На полях:> Благодетельницы Гладковы. Поп из таких: «Мы не подготовлены для выступления», — пухлый, как ощущение тепла и холода, сидел на лавочке с такой же попадьей, она щелкала семечки.

Темы экскурсии:

1) Ангел нес в двух мешках на посев семена, в одном мешке были безобразные, ругались, дрались, в другом хорошие, книжки читали, Богу молились. Ангел рассыпал семена безобразников на одном конце озера, и там стали болото и непроходимые леса, а другие ангел донес — и стали на другом конце озера церкви, а вокруг них поля с плодящей землей.

10 Мая. Ночь была грозная. Утром раскинулась радуга. И после радуги днем был опять дождь, и опять радуга, и опять дождь, очень теплый. За эти два-три дня совсем свалился этот стерегущий, запрятанный где-то на перекрестке зорь, в земле и в воде холод. К вечеру солнце было чисто на западе, но с другой стороны погромыхивали тучи, сильно парило, и трудно было угадать, обойдется ли или нет без грозы этот вечер и ночь.

<На полях:> Эстетика. Как-то нехорошо, если я эстет.

На пару открылись во множестве цветы синие, очень низенькие, с мелкими головками львиного зева. В лесу цвели душистые горошки. Березовый лист, пропитанный ароматной смолой, сверкал в вечерних лучах. Черемухой пахнет везде. Пел соловей, не первый уж это был, но так, определяя собой тишину, давая направление ночи, пел впервые.

Казалось, это был пожар, потом мы спросили себя: «Если не пожар, так что же это такое?» И когда явственно обозначилась округлость большого красного диска, наконец догадались: «Ах, это месяц такой!» За озером долго сверкала зарница. В лиственном лесу от легкого ветра был слышен первый зеленый шум.

Неприятно читать у Толстого моральные поучения и рассуждения, навеянные эстетическим восприятием природы. Моралист говорит: «К черту эстетику, барин!», а эстет презирает и такую эстетику, и такую мораль. Но если в простоте души, просто, как художнику, внимать природе, — от этого очень хорошо и эстету, и моралисту.

То ли, что плохи были учителя и велика жажда к учению, и оттого казалось, что не у нас здесь, а где-то есть великие учителя, истинно Старшие; то ли, что хорошие люди вокруг меня веровали в науку, а, может быть, и потому, что после в жизни пришлось встречать замечательных ученых и художников, или это оттого, что больше самоучкой до всего доходил, но почтение к Старшим и готовность сделаться во всякую минуту учеником у меня до сих пор сохраняется и все больше и больше распространяется.

Прочитав прекрасную книгу, я думаю: вот я ее в день прочитал, а ведь, чтобы написать ее, он истратил всю жизнь! Выслушав весной первый зеленый шум у березы, я говорю: «Чтобы так прошуметь, ведь она полвека росла!» Ватага чаек летит плотно друг к другу над озером, первая упала на рыбу и промахнулась, вторая за ней упала, третья, четвертая, десятая схватила уклейку, и потом они все на ветер поставили крылья и плавают часами, не шевеля крылом, — есть чему поучиться у чаек! Я — ученик.

Моим учителям не нужно гонорара, они все учат бесплатно и даже, напротив, они же благодарят меня за внимание. Иногда мне кажется, что они заряжены, как электрическая туча, и множество носятся, чтобы куда бы только ни избыть свою силу, разрядиться во что бы ни стало куда-нибудь, хоть в печку! И вот тут я: ученик, внимательный, усердный, жаждущий, и все мне, как роса на траву…

Северный ветер. Прохладно. «И хорошо, — подумал я, — пусть немного постоит время, а то с часу на час должен произойти массовый вылет комаров, и тогда прекратится охота, леса сделаются почти недоступными». Мы шли берегом озера к Никитскому монастырю с Михаилом Ивановичем, рассказывавшим мне о Никите Столпнике.

— Насыпали вал Переславской крепости, — рассказывал Михаил Иванович, — а он, Никита, был подрядчиком и, значит, конечно, брал взятки, грабил здорово! Я всегда теперь говорю: «Взятки брать можно, только потом надо раскаяться». Представилось тому подрядчику однажды, будто в горшке у него со щами голова человеческая, руки, ноги, есть не захотелось. Пошел каяться в монастырь, а там не принимают: «Ты, — говорят, — три дня постой у ворот!» Когда прошло три дня, пошли монахи его звать — и нет его у ворот, где же он? Поглядели, а он тут рядом в болоте по пояс голый стоит, и над ним целый столб комаров, и весь он в крови. Комариный ли столб, как это бывает, или подражание южным монахам, только Никита с того часу захотел, чтобы самому в столп войти. Там на юге-то тепло, они там стояли на угловых башнях столбами, а у нас не простоишь зимой. Вот тогда Никита взял и «ископа себе столп». Да так и простоял всю жизнь столпом в колодце. Я теперь и говорю: «Взятки брать можно, только надо иметь в виду, чтобы потом войти в столп».

Мы вошли в монастырь, осмотрели выложенный теперь камнем колодец Никиты Столпника, потрогали пудовые вериги. Монаха, единственного уцелевшего здесь, Михаил Иванович спросил:

— Ходят?

— Похаживают, — ответил монах.

— Вериги надевают?

— Возлагают.

— А эти камни зачем?

— На голову. Помогает от всех болезней.

Выходя из монастыря, я спросил Михаила Ивановича об этом монахе, и он ответил:

— Блудник!

Отойдя немного от монастыря, мы вдруг почувствовали перемену погоды: ветер почти совсем прекратился, на озере волны улеглись, стало очень тепло.

— Тут где-то сохранилось и то болото, — сказал Михаил Иванович, — помните, где по пояс стоял Столпник.

Оглянувшись вокруг, мы вдруг увидели на солнце серый столб, как бы смерч, немного подальше был другой, там третий, четвертый, везде, куда только ни хватит глаз, — был такой серый столб.

Не сразу мы поняли, что такой был вылет комаров. А между серым столбом было небольшое болото.

— Вот оно! — сказал Михаил Иванович.

И мы, ученые люди, неверующие, — явление природы, перенесенное за 700 лет, — стояли, пораженные совпадением рассказа о Столпнике с явлением комаровских столбов. Не было ни одной старушки, чтобы перекрестить и комариные столпы, последний монах-блудник не ведет тоже, конечно, свою благочестивую летопись. Я отметил в своей записной книжечке: «Пятница. Мая в 6 часов вечера: массовый вылет комаров».

Вблизи Никитского монастыря, по всему крепостному валу древнего города Клещин, от которого больше ничего не осталось, рядом с Александровой горой, где в еще более древнее время совершались жертвоприношения язычников, мы отдыхали, любуясь видом совершенно тихого озера.