Аплодисменты - Людмила Гурченко

— Будете потом вспоминать, как застряли на промежуточной станции. И подвернулась вам одна официанточка… Что вы молчите, смешно, да? Была она не так чтобы очень, но ведь дело было проездом…

— Вера, вы себе цены не знаете! В вас нет того, что я ненавижу. Ненавижу! Вы естественная, вы добрая, вы красивая, вы очаровательная… Вера, вы… прекрасны!

Долгая пауза.

— Вы знаете, мне таких слов никто никогда не говорил.

По спине, по затылку Эльдара я вижу, как он неспокоен, как напряженно вслушивается в это особенное дыхание зала. Ведь это непростой, требовательный, кинематографический зритель. За один такой просмотр можно потерять столько сил. Можно измотать все нервы. В такие минуты я почему-то представляю нервы в виде жалкого пучка желтоватых ниток, которые хозяйка мотает туда-сюда на волнистой стиральной доске.

Все происходящее доносится как бы издалека. Я сижу, погруженная в свои мысли, мне только бы продержаться. И все равно тяжелее всех ему, режиссеру. Он главный, и он обязан выжить, ведь он основной виновник. Да нет, Эльдар, смотри, у людей, хоть и кинематографистов, взгляды благодарные. Недаром ты отдал своему фильму год жизни и невосполнимую часть здоровья. А картина с сегодняшнего дня пойдет бродить по свету, по городам, по экранам мира. Пойдет к людям! Дорогой наш «Вокзал»! Пожалуйста, стань радостью не только для двоих. Прощай, прощай, прощай, дорогой «Вокзал»! Пусть от встречи с тобой у людей будет «хорошее настроение». Прощай.

Мелькали кадры из фильма… Мелькали кадры из жизни. Жизни, в которой долгие годы не было работы. Жизни, о которой никто ничего не знал…

АХ, КАК ХОТЕЛОСЬ ЛЮБИТЬ!

Кто, из решивших стать актером, не мечтает, что своим появлением в искусстве он перевернет мир? Кто из молодых не думает: вам не удалось, так этим первым буду я. Проходит время, фантазии разбиваются о реальность, и ты понимаешь, что мир не перевернулся. И по-прежнему прекрасен. Со временем приходится нащупывать свое настоящее место. Более скромное, но свое. Так начинается нормальная рабочая жизнь, естественная жизнь в искусстве, со всеми приметами, которыми так замечательна, но и трагична профессия актера. Как бы гладко и благополучно ни сложилась биография артиста, его жизнь — это всегда трагедия. Можно помягче — оптимистическая трагедия. Цветы, письма, поклонения и аплодисменты кружат голову и сшибают с ног только вначале. Со временем эти дорогие вещи становятся только милыми и желанными, но не самым главным в профессии.

Сложность моего положения была в том, что я достигла огромной популярности, так и не познав своих актерских возможностей. Не успев понять, что же сидит там, внутри, что мешает мне жить и просится в мир. И если поначалу всех очаровывали молодость, жизнерадостность, подвижность, голос, то потом популярность перехлестнула эти качества, и не стало знака равенства. Ну и что — поет, это же не какое-то феерическое бельканто. Музыкальна — а сколько музыкальных на свете. Ну, милая, способная девочка в удачной картине. Но не больше. Не больше. Надо же быть реальной. А неприятности разом оборвали мой стремительный рывок по главной дороге. И уже ни на одной самой узкой тропинке я не видела укромного уголка. Я должна была уйти от людских глаз. Надо было время, чтобы одуматься. А главное — суметь смириться. Смириться, для того, чтобы выжить.

Когда я была в девятом классе, я в первый раз побывала на море. И там, на пляже, я каждый день наблюдала за одной красивой парой. Тогда я еще не могла определять возраст, но они были еще не старые. Эта пара была как одно целое, что ли… Они и в море вместе. И смеялись одному и тому же, и тоже вместе. И книгу читали одну. И если кто раньше прочитывал страницу, не вскрикивал: «А я уже!» Вечером я видела их в парке Ривьера. Они гуляли, тесно прижавшись. Их пронизывало что-то такое, чего я тогда еще не понимала. Но аж мурашки пробегали по коже.

Это я к тому, что речь пойдет о любви. А то все говорю о невзгодах, делах, будто героиня пятидесятых годов, когда титр «Конец фильма» шел сразу после свадьбы. Ну, а дальше? А как же насчет любви? И что это такое? «Ишь, хитренькие какие», — так сказала однажды моя дочка Маша дедушке. Ой, и об этом надо рассказать. Нет, если о любви, то с этого и надо начинать.

Была у Маши бабушка — мама Машиного отца. Женщина необыкновенная. Красоты, ума, таланта и женственности непревзойденной. Актриса и режиссер. Была она из аристократического грузинского рода. В 1959 году, когда я приехала в Тбилиси, уже заметно округлившаяся, пошли мы с ней в грузинские серные бани. По незнанию того, что серная вода такая мягкая и мылкая, я сильно шлепнулась на спину. Ах, как она испугалась! Собрала всех терщиц (есть такая в тбилисских банях профессия — терщицы — прямо шкуру сдирают) и все по-грузински с ними, по-грузински, ох да ах, и все «генацвали, генацвалики»… Я улыбалась — все обошлось.

А потом ходили мы на балет «Отелло» с неповторимым Вахтангом Чабукиани. И в антракте ей все кланялись в почтительном поклоне.

Она, казалось, не замечала моей провинциальности, невыдержанности и относилась ко мне с нежностью за открытость и доверчивость. Ах, как они со своей приятельницей тактично промолчали, когда я подряд два раза сварила им один и тот же кофе. А что, думаю, один черный, другой будет, как чай. Как в Харькове. А «чай и кофий — ето ж настыящий яд! Нада пить только молоко», — учил меня папа в пятидесятых годах. А в Москве, в семидесятых, нещадно натирал себя змеиным ядом: «Ты смотри, такое смертельное животное и якое благо организьму даеть». Была грузинская бабушка и у нас в Харькове — приезжала посмотреть внучку. Стол ломился от еды. Мама готовила с тетей Соней два дня. Была даже рыба фиш — а вдруг она «рыбу больший ценить». Своим ФЭДом папа нащелкал ворох снимков: грузинская бабушка за столом с внучкой, около моего портрета, около портретов папы с мамой в день их свадьбы и еще много разных поз.

— Лель, якая же высококультурная, приятная женщина! Только высоковата, а?

— Ну, Марк, это же аристократы все же.

— Ну понятно, не моего поля ягода — а што ж вы, симановщина, што ж вы усе разъелися, где ж ваша культура? Смотри, як человек есть — прямо загляденье — аккуратнинечко, помаленечку. Лель, а ты знаешь, она совсем не костистая. Я так за плечо ее пощупав — уполне упитанная.

— Марк, котик, ну сдержись ты — веди себя прилично, а?

— Лель, а што я такога зделав? Ты ж видишь, она довольная, уся зарозовелася, влыбается. Што ж она, не живой человек?

Больше грузинскую бабушку мы никогда не видели. Она умерла, когда Машеньке еще и года не было. Только-только получила новую квартиру, а жить в ней так и не пришлось. Ее хоронил весь Тбилиси. «Якая чистая ангельская душа — унученьку перед смертью приехала повидать. А ты, Леля, говоришь, что бога нет! Царство ей небесное! Хай земля ей будить пухум». С тех пор дедушка, если на экранах шел грузинский фильм, обязательно водил на него Машу. А если по телевизору танцевали грузинские ансамбли, он обязательно ей объяснял: «Смотри, Машуня, ето твои родичи танцують — грузинцы. Ты же в нас мешанец, наполовину грузинка».