Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Нет, это руки слуг, которых прислал Антоний, чтобы они крепко, до пота растерли спину высокого гостя.

Аарон полон благодарности и растроганности. Не к Антонию — а к слугам. За то, что оказались именно слугами. Он их очень любит. Он хочет сказать им, что любит, — и говорит, но не слышит своего голоса. Тогда он выразит свою благодарность взглядом. Он даже от стены отвернулся, чтобы послать вслед уходящим благодарный, любящий взгляд. И вдруг его охватывает изумление. Как он мог сразу не заметить, что один из слуг — женщина! Как он мог допустить, чтобы она касалась руками его тела? Такой грех!

Громко заскрипела дверь. В комнату вошел белобородый, лысоватый, черноглазый старик — босой, прикрытый жалкой, нищенской хламидой, одни лохмотья.

Медленно приблизился он к постели, коснулся лба Аарона костлявой, морщинистой рукой.

— Ты очень болен, — сказал он сочувственно. — Не знаю, может, взять тебя с собой? Хотя, пожалуй, еще не время. Я пришел уврачевать тебя, потому что мне сказал милый и мудрый товарищ из моей дружины, что ты исполнен высокой мудрости. А я вижу, что ты темный.

— У тебя есть дружина? Ах, да, я слышал когда-то, что нищие сбиваются в дружины и выбирают себе главарей. Скажи: что за невыносимый свет пробивается в щель в двери? Я не могу смотреть: слепит.

— Это ключ, который я оставил в двери.

Аарон вдруг вскочил. Сбросил с плеч шкуры, оперся на ладонях и вперил в старца проницательный, полный удивления взгляд.

— Послушай, — воскликнул он, — как же это происходит, что с губ твоих стекают слова, которых и совершенно не знаю, а понимаю все, что ты говоришь? Ведь я же никогда не учился такому языку, никогда его раньше не слышал!

Старец усмехнулся. Присел на кровать.

— Не я один, — сказал он, — нам двенадцати была дарована сила, чтобы понимали нашу речь и римляне, и греки, и египтяне, и ливийцы, и те, что пришли из Памфилии, и из Фригии, и из Каппадокии…

— Но что это за странный такой язык?

— Язык Авраама, Исаака, Иакова.

— Ты иудей? Никогда не видал иудея, столь бедно одетого, — проворчал Аарон.

— Мне не во что одеться. По всей земле не найдешь такого облачения, которое достойно было бы прикрыть мне плечи. Пурпур всех королевств мира лишь подстилка под моими ногами.

— Какой ты кичливый. Ты что, царь иудейский? Никогда не слышал, чтобы у евреев после Иродов был царь. А может быть, это Рихеза, все еще выплачивая за Оттонов долг благодарности, возвела на царский трон кого-нибудь из рода Калонима?

— Нет, именно иудеи, мой народ, не хотят признавать меня владыкой, — ответил старец с грустной улыбкой. — Глупцы! Нет, скорее бедные слепцы! Если бы они уселись у моих ног, я бы королевским пурпуром прикрыл их плечи. Мрамор Капитолия охладил бы их исстрадавшиеся головы, фонтаны Ватикана омыли бы их ноги, истомившиеся в бесконечных скитаниях…

— Ты сказал, что пришел меня излечить. Ты лекарь? Но наверное, лучше, чем другой еврей-лекарь, сын Калонима, ведь он плохо лечил Оттона…

— Когда мы с Иоанном входили через Красные ворота в храм, я коснулся рукой хромого от рождения, и он тут же стал прыгать…

Аарон закрыл лицо руками.

— Излечи не тело мое, а душу, ключарь небес. Я страшным согрешил вожделением, вожделением духовным взором…

— Стало быть, уже возвращается к тебе здоровье. Ты уже понимаешь, что это лишь душа твоя видела подле себя женскую фигуру, а на самом деле ее не было…

— Не было?

— Какой ты странный. Страшным голосом звал на помощь, а теперь я слышу сожаление и горечь в твоем голосе: ты жалеешь, что лишь в бреду к тебе приходила женщина…

— Дозволишь ли, царь царей, чтобы твой недостойный дружинник задал вопрос?

— Спрашивай, как если бы спрашивал Сильвестра, любимца моего.

— А что я… всегда, до конца дней своих буду платить?

Старец коснулся рукой лба Аарона. Другой провел по своему лбу, по щеке, по бороде.

— Была у меня, Аарон, жена, которую я очень любил. Но когда прибежал Андрей, когда крикнул: "Мы нашли спасителя!" — я тут же побежал, чтобы никогда больше не вернуться к любимой жене.

— Значит, тогда я очень согрешил, — с рыданием прошептал Аарон, прижимаясь к морщинистой, костлявой руке.

— Простится тебе. Если уж меня простил Христос, хотя я трижды отрекся от него…

— Послушай! — воскликнул Аарон совершенно другим голосом, словно разговаривал уже с равным себе. — Послушай, ты должен сказать мне, как это случилось, что, хоть ты отрекся от Христа, он все равно предоставил тебе власть над овцами и агнцами…

— Неизмеримо милосердие божие, — прошептал старец, повесив голову.

— Нет, этого я не понимаю, — все больше возбуждался Аарон. — Никогда не пойму! Он мог тебя простить, потому что сам сказал, что следует прощать до семижды семидесяти раз! Но ведь это не одно и то же: простить и доверить власть. Потому ли, что ты его очень возлюбил, сделал он тебя своим наместником, вручил тебе золотой ключ от царства небесного, ключ, который сейчас торчит в двери, излучая золотой свет? Но ведь Иоанн тоже очень его любил. И при этом Иоанн никогда не отрекался от него, не изменял ему… Так почему же, простив тебя, он не передал все же ключ Иоанну? Разве он был уверен, что ты больше не изменишь ему?

— Мудрость предвечного заранее знает все.

— Значит, он заранее знал, что, прежде чем пропоет петух, ты отречешься от него. Так как же мог он, зная это, доверить тебе наместничество в вождении дружины?

Старец поднялся. Отошел от кровати, отступил на несколько шагов. В черных глазах его замерцал свет напряженной мысли, проникающей в великую тайну.

— Не говорил ли тебе не раз Сильвестр мой любимый, что источник силы, которой величие божье наградило общину, мною управляемую — церковь, — содержится в мудрости? Подыскивая наместника, господь искал среди своих учеников такого, чтобы он превосходил всех мудростью, именно мудростью… Я мог упереться, мог изменить, но я всегда оставался тем, кто понимает, кто знает… А только тот, кто понимает, кто знает, может повелевать… может быть наместником самого бога.

И вновь приблизился старец к ложу. Наклонился почти над самым ухом Аарона.

— А может быть, — прошептал он с загадочной улыбкой, — может быть, он сам не знал, не подозревал, не предчувствовал того, что от меня услышал… Может быть, именно за это так меня и возлюбил, что я указал ему нужную дорогу… Каждый вождь должен иметь подле себя мудреца, который указывал бы ему верную дорогу к власти, к силе; каждый вождь простит такому мудрецу любое отречение, любую измену…

— Это не ты говоришь, не ты! — воскликнул Аарон, выскакивая из постели. — Это Ибн аль-Фаради говорит! Я узнаю его голос, его улыбку, его греческую речь, его арабскую мысль! Это не ты… не ты… не ты…

— Это я, отец Аарон… Я, аббат Антоний… успокойся, вернись в постель… С кем ты разговариваешь? На кого кричишь? Ах, как ты болен!.. Как ужасно бредишь!..

С трудом удалось Антонию с помощью слуг вновь уложить Аарона, вновь укутать медвежьей шкурой. Сквозь судорожно стиснутые губы и зубы с трудом вливали в горло больного горячие подкрепляющие напитки. Целыми неделями он бредил в горячке. Наконец из Мисни, от маркграфа Германа, зятя Болеслава, привезли еврея-лекаря. Долго не хотел Аарон допускать его к себе.

— Не смей приближаться ко мне! — кричал он хрипло. — Не смей! Ты вновь осквернишь чистоту моей мысли. Ты не веришь, что бог способен унизиться до того, чтобы воплотиться в людскую натуру… Ты не веришь, что, прежде чем Петр сказал, он уже знал… Он знал, кто он такой…

Еврею из Мисни повезло больше, чем сыну Калонима. Тот не спас Оттона, а этот исцелил тынецкого аббата Аарона. На второй неделе великого поста Аарон уже начал вставать с постели и прохаживаться по комнате.

Как-то Антоний вошел в его комнату в обществе незнакомого юноши, очень хорошо говорящего но-латыни.

— Похоже, не сакс, — нагнулся Аарон к уху Антония. — И ведь не священник, а так бегло владеет священной речью Рима. Бургунд? Италиец?

— Нет, это Стойгнев, поляк, — улыбнулся Антоний. — Вот мы и вырастили первый прекрасный цветок мудрости на славянской целине, — добавил он голосом, в котором звучала явная гордость.

Стойгнев выезжал с посольством от Болеслава к князьям и епископам Лотарингии. Антоний отнюдь не скрывал от Аарона, что польский посланник едет подбивать лотарингцев против Генриха Второго.

— Вот-вот начнется новая война, — сказал он, потирая руки. — Набожный, благочестивый король Генрих вновь натравливает на нашего короля язычников-лютичей. А мы за это натравим на него лотарингцев, может быть, даже братьев его собственной жены. Изволь, отец Аарон, рассказать Стойгневу о всех известных мужах Лотарингии, которых ты узнал в бытность свою там. Расскажи, кто из них любит коней, кто наряды, а кто женщин, кто легко упивается, кто легко впадает в гнев.