Граф Феникс - Николай Энгельгардт

– Да, проводы невеселы, – заметил Куракин.

– Достопочтенные братья, не предостерегал ли я вас и от новейших учений и систем, исполненных тьмы и шарлатанства, и от являющихся к нам иностранцев, хотя бы и представляющих удостоверяющие личность патенты и письма от высоких особ в Европе! Но довольно. Мы все одинаково виноваты, оказав доверие наглому проходимцу. Дивное дело! Не видели ли мы много раз слишком ясно, что это только шарлатан, и тем не менее вновь и вновь под обаяние его подпадали, – разводя руками, говорил Иван Перфильевич.

– Все-таки нужно признать, что он некоторыми силами высшей магии владеет! – заметил Мещерский.

– А вот сейчас мы узнаем все основы его магии, – сказал Куракин. – Иван Афанасьевич! – обратился он к Дмитревскому, тоже находившемуся в кабинете Елагина. – Потрудитесь ввести сюда того человека!

Иван Афанасьевич молча удалился. Через минуту он ввел вызванного на допрос. То был Казимир. Он успел уже оправиться, отъесться, поздороветь на поварнях Голицына, был прилично приодет и старался держаться с некоторым достоинством. Низко поклонившись сидевшим в кабинете вельможам, он скромно опустил глаза.

– Ты лакей прозванного графа Калиостро, из поляков, по имени Казимир? – спросил Куракин.

– Я, ваши светлости, – вновь низко кланяясь всем присутствующим, отвечал Казимир…

– Оставь титулы, стой прямо и отвечай только на вопросы, – продолжал Куракин. – Ты был в услужении у графа Калиостро и близко знаешь те приемы, которые он употреблял для производства своих чудотворений. Вот об этом я тебя и спрошу. И прежде всего ответь, каким способом Калиостро в Озерках на расстоянии стекло в окне разбил?

– Никакого тут способа не было, кроме обыкновенного гвоздя, – отвечал Казимир.

– Гвоздь? Но в чьих же он был руках?

– В моих. Калиостро велел мне сидеть в кустах под окном первого этажа. И как станет он шпагой выпады делать, гвоздем на стекло надавить так, чтобы оно сверху донизу треснуло. Это искусство он сам мне показал. Оно весьма просто. И если только мне в руки гвоздь дать, то я сейчас любое в этой комнате…

– Хорошо, любезный, показывать не надо! – остановил Куракин. – Вы видите, что магия здесь весьма проста. Обнаружение серебряной посуды нам уже объяснил мастер ложи «Скромности» господин Бабю. Значит, и говорить о том не стоит. Но вот как в парках ночные чудеса были устроены и, между прочим, явление на башне белой девы с ребенком на руках?

– Да все мы с Эммануилом действовали. В парке я один бегал в темноте и шумел за сто дьяволов. А на башню в белой простыне влез с Эммануилом на руках. Когда же доктор, который серебро сторожил, перепугался и убежал, я из грота все серебро в башню перетаскал.

– Где же оно теперь?

– Этого я не знаю. Слышал от Калиостро, что серебро опять в ложу «Комуса» взяли.

– Но как же доктор видел, что белая женщина с ребенком бросилась с башни вниз?

– Я только простыню с себя сбросил, а сам с Эммануилом за барьер на корточки присел.

– Да, магия простая! – вздохнул князь Мещерский.

– Но вот что любопытно нам узнать, – заговорил Елагин. – Как это Эммануил столько вещей видел и так складно о них рассказывал?

– Калиостро на бумаге все красками рисовал. Эммануил пальцем вел от одной фигуры к другой. Калиостро спросит: что видишь? Тот, что на бумаге нарисованное видел, все и рассказывал.

– И эта магия не хитра! – опять заметил князь Мещерский.

– Кажется, кроме вбития гвоздя в землю на Елагином острове на стрелке, что уже нам и тогда явным шарлатанством показалось, нечего больше и вспомнить, – продолжал Куракин.

– Но чудеса, показанные в капитуле? – напомнил Елагин.

– О них Казимир ничего не знает. Кажется, однако, что они вызваны дурманным куревом, отвлечением внимания и прелестями Калиостерши.

– Я бы хотел выяснить одно обстоятельство, – покраснев при упоминании Калиостерши, сказал князь Кориат.

– Сделайте одолжение, князь.

– Почему, когда супруга Калиостро уезжала из Озерков и садилась в карету, магик вывел ее под руку в непроницаемом покрывале, и казалось, то шла не молодая женщина, но сгорбленная старуха, к тому же кашлявшая?

– А потом на Иванов день мы ее прекрасной и юной видели! – подхватил князь Мещерский. – Или это в самом деле было чародейство, и Калиостро нам древнюю египетскую старуху выдавал за красавицу?

– Что касается отъезда из Озерков, то… под покрывалом-то и в юбках вместо Калиостровой жены я прошел, – осклабляясь, сказал Казимир. – А так как ночью от сырости простудился, вот и кашлял.

– Возможно ли? – вскричал совершенно сраженный князь Кориат. – Но где же тогда была Серафима?

– Она на антресолях в Озерках некоторое время тайно от всех оставалась, а затем перевезена была ночью, тоже тайно, в столицу.

При этом сообщении все потупили глаза. Князь Кориат быстро вышел из комнаты.

Еще немного поспрашивали Казимира. Потом отпустили. Слишком все было ясно и просто. Занялись подсчетом сумм, заимообразно взятых магиком на проведение ритуалов египетского масонства из кассы капитула. Они были значительными и, по справкам, не истрачены по назначению, а обменены на денежные письма иностранных банкиров.

ГЛАВА XCII

Мистическая роза

Унылое заседание капитула восьмой провинции окончилось. Угнетенные, угрюмые, словно только что очнувшиеся после долгого бреда и возвратившиеся к трезвой действительности, достопочтенные и вельможные братья отбыли в своих каретах из дома Ивана Перфильевича.

Добрый старик, больше всех потрясенный плачевным унижением знатных особ, так легко попавших впросак, забеспокоился о своем внезапно удалившемся секретаре. Он отлично понимал душевное состояние молодого человека пережившего первую сердечную бурю в столь необычных обстоятельствах.

Крушение надежд на постижение неких высших тайн совершенного мастерства для юного князя Кориата совпало с личным переворотом в жизни, с оскорблением первых девственных чувств его сердца. Та, что явилась ему в мистических видениях, оказалась низкой куртизанкой, и таинство перевоплощения и возрождение ветхой древности в вечную женственность оказалось самой пошлой гримировкой искательницы приключений, иностранки-интриганки, желавшей сделаться русской княгиней. Свое состояние он считал потерянным. Но меньше всего жалел о нем. Что значит оно в сравнении с тем внутренним, духовным сокровищем, которое было разбито вдребезги и низвергнуто в грязь.

Но, написав в контору банкира Сутерленда, где находлись его деньги, он, к удивлению, получил ответ, что никто никакого письма за подписью князя ему не предъявлял и вся сумма с наросшими процентами находится в целости. Тогда и выдачу письма князь Кориат причислил к своему бреду. Да и самое свидание с Серафимой на островах в тайном убежище стало казаться ему фантазией расстроенного воображения. Что было и чего не было? Теперь он не мог определить. Сидел в библиотеке, погруженный в печальные размышления. Ряды фолиантов герметической мудрости чернели в шкафах. Но один вид ослиной кожи, в которую они были обернуты, вызывал у него глубочайшее отвращение. Все в их темной символике было кощунственной ложью. Сердце его было золотой чашей. Чаша полна была чистейшим вином. Ныне она опрокинута, разлита, осквернена. Завеса разорвана! Тайна обнаружена! Она оказалась тленом и пустотой. Мудрость мастеров – тщеславной недальновидностью. Мистерии – грязными махинациями шарлатана. Любовь, первая любовь, представшая пред ним в таких мистически-таинственных и пленительно-ужасных видениях, оказалась пошлой прозой, окончившейся справкой у банкира. И эта справка, написанная на конторском, купеческом языке, одна теперь казалась не обманчивой и – в его пользу. Но юное, бескорыстное, презирающее расчеты сердце его этому не радовалось. Наоборот. Что-то циничное виделось ему в сохранении за ним выброшенного, как искупление низменного наслаждения, состояния. Свое падение он должен был оплатить не материально, но прометеевыми мучениями.