Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

— Обратите внимание, родная племянница Сухомлинова. У нее родители — помещики из-под Вильно. А теперь имение фьють… и она осталась на бобах…

— А дядюшка что же?

— Они не в ладах. Даже, кажется, на политической почве… Правда, замечательно?

— Вы давно с ней знакомы?

— Сегодня вторая ночь… Вы где ночуете?

— Не знаю, кажется, на вокзале придется.

— Я вас устрою. Я ведь знаю Минск, как свой карман.

Гостиница имела вид странный. Дом был одноэтажный, низкий, под толем, с глиняными стенами. Он расползался по голому двору, как большой распластанный краб. Когда-то здесь жила разбухшая еврейская семья, и пристройки создавались по мере роста семейных ячеек, лепившихся десятилетиями вокруг основной дедовской семьи. Но война распорядилась домом по-своему, Она сделала его меблирашками, проходной гостиницей, и уже нельзя было разобрать, кто здесь пришлый, кто свой, старожил. Часть большой семьи выселила полиция, очищавшая прифронтовую полосу от «подозрительных элементов», часть ушла на восток сама, подальше от опасных мест и поближе к сытным поставщическим делам и оборотам. Здесь жили две сестры милосердия, интендант и штабной священник, а в крайних комнатах обитали женщины, сдававшие углы и обеды открыто, а любовь — тайком всем желающим. Многие комнаты были проходными. Строители находили, по-видимому, излишним расходовать материал на коридоры. Люди мешали друг другу. Старики домоседы изливали накопленную за день сварливость на соседей, отчего дом с утра до вечера жил возбужденными голосами. Но молодежь, чувствуя себя на бивуаке, спокойно проходила в свой угол мимо внезапно оживающих ночью семейных кроватей и сравнительно сдержанно ругалась, когда на пути в кухню или уборную в темноте попадал под ноги сапог со шпорой или смятая женская туфля.

«Племянница Сухомлинова» жила в большой полутемной, в одно окно, комнате вдвоем с молоденькой еврейкой, которой можно было дать лет двадцать пять, а на самом деле было девятнадцать. Социальное неравенство било в глаза. Кровать племянницы министра стояла у окна за складной камышовой ширмой, сильно просвечивающей от ветхости шелковой обивки. Здесь же стояли развалистое — должно быть, часто сидели на его ручках — кресло раковиной и жестяной умывальник, а на стенах, под победным знаком алого китайского веера, изящно группировались открытки в количестве, достойном витрины газетного киоска. Соседкина кровать стояла одиноко, на виду, у голой стены, и выполняла самые различные функции.

— Мы и вас устроим, — сказала, вводя офицера к себе, племянница министра, которую соседи фамильярно звали Маруськой.

Соседка Маруськи, Фанни, шла по пятам и скромно сказала:

— Я пока еще свободна. — И, смотря уже на Андрея, прибавила: — У меня чисто. — Она подошла к своей кровати и откинула угол одеяла, под которым в полумраке показалась полоса белой простыни.

— А нет ли отдельной комнаты? — спросил Андрей.

— У Зуктерши есть, — сказала равнодушно Фанни. — Она сама переселяется к дочке… Только тогда надо платить пять рублей.

Зуктерша, не говоря ни слова, взяла с кровати в охапку перину в пятнах, как будто ее часто поливали тараканьей жидкостью, и груду лоскутных одеял и, волоча одну ногу, с которой спадала туфля со сбитым в блин задником, немедленно перекочевала к дочери, а Андрей остался один в сравнительно чистой комнате, в которой стояли летняя соломенная мебель, стол, этажерка и диванчик, обитый линялым зеленым плюшем.

Андрей решил лечь и приняться за купленный на вокзале роман, но в комнату сейчас же вошел Малаховский.

— А вы лежите, лежите. Я посижу, пока Мария Павловна умывается и ставит самовар. Приходите чай пить с вареньем. Я всегда здесь останавливаюсь, то есть второй раз, — поправился он. — У нее, знаете… — Он пригнулся к уху Андрея и сообщил несколько подробностей о своей приятельнице. — А эта Фанни, вот чудачка…

— А что нового в дивизионе? — перебил Андрей.

— У нас? Да ничего. Вы из-под Барановичей уехали? После этого нас несколько раз перебрасывали. И теперь мы опять под Сморгонью, недавно, около месяца…

Да вот нашего Ивана Ивановича Дуба убили. Не слышали? Ну как же. Он перевелся по личному желанию в легкую батарею на Юго-Западный фронт, и там ему на наблюдательном в Карпатах, под Надворной, пуля попала прямо в лоб. У нас под Барановичами ранило троих. У Скальского в первой батарее двоих солдат загнали на каторгу.

— За что?

— А за переписку. Армейская цензура перехватила письма. Они всё писали, что войну надо кончать и идти миром по домам… с оружием. Вот ведь сволота! Кто бы подумал… и, говорят, тихие солдаты были. Ну что еще? Командира в генералы до сих пор не производят. Да, Кольцов-то теперь — капитан. А я, вот видите, полковник. — Он потрогал пальцем широкий погон с двумя просветами.

— Поздравляю, — сказал Андрей.

— Да не с чем… Старшинство у меня огромное. Я и дивизион получу раньше Соловина. Брат обещал содействовать. Но на обещания даже денатурату не купишь, а напоминать не люблю. Знаете что, Мартыныч, пойдем к интенданту, там компашка собралась — должно быть, резаться будут.

Малаховский был настойчив. Андрей решил, что проще всего натянуть сапоги и сходить, а потом ретироваться восвояси.

В проходной комнате у окна стояла Фанни, прилежно и раздумчиво прочищая нос пальцем. Она спросила Андрея, не отходя от окна:

— Мне что же, туда к вам прийти? С вечера или когда?

— Зачем? — спросил Андрей.

— А кто же придет?

— Я спать один люблю, — засмеялся Андрей и взял девушку за подбородок. — Я монах.

Девушка равнодушно пожала плечами:

— Тогда сразу бы сказали. Ведь уже не рано… — Она торопливо принялась одеваться.

За дверью интендантской комнаты стройно бренчали гитары и балалайки. Интендант сделал пригласительный знак медиатором и указал Андрею на свободный угол кушетки, под начищенным корнет-а-пистоном, который висел на ковре рядом с перекрещенными клинками и охотничьим ружьем. Пять офицеров хором старательно гремели какой-то марш. А на зеленом ковре посредине комнаты носилась гибкая девичья фигурка, лишенная каких бы то ни было покровов, кроме белого гребня в стриженых волосах. На спинке стула лежал ватный халатик, и рядом стояли пушистые туфельки. Девушка держала в руках турецкую саблю и ловко сверкала в воздухе кривым клинком. Потом она вдруг с размаху села на ковер и, перехватив худыми руками ноги под коленями, с необыкновенной ловкостью закружилась юлой. Волосы ее развевались, глаза горели, как у мечущегося зверька. Офицеры, побросав балалайки, хлопали в ладоши. Тогда девушка подошла к кушетке и не глядя села на колени к полному лысеющему саперу, как если бы это был табурет. Сапер обнял девушку, пробираясь рукою к крошечной, совсем мальчишечьей груди, но получил одновременно звонкую пощечину и удар по рукам. Девушка сейчас же перебралась на колени к соседу.

— Это что же такое? — спросил Андрей Малаховского.

— Нравится?

— Чему же тут нравиться? Ведь это ребенок.

— Это Галька Косинская. Ее весь Минск знает. Ей восемнадцатый год. Она в гости голой ходит. Ее всюду приглашают… И знаете, — зашептал он Андрею, — до сих пор девушка. Это все знают. За десять рублей можете удостовериться. А так — троньте — искусает и исцарапает. На пари пытались ее изнасиловать — не вышло. Пьет она только нарзан. Ест — после того как другие попробуют. Говорят, ее родители еще в четырнадцатом году бежали из Келец. Лошадь пала. А тут австрийские драгуны. Они вещи бросили — и бежать. Девушка успела перебежать через мост, за которым залег наш пикет, а старики не успели. Девушка видела, как австриец хватил отца шашкой. Мать на дорогу повалилась. А девушку казаки увезли. Вот и болтается по тылам. Нашла себе специальность и зарабатывает. А пожалуй, все же лучше, чем проституцией заниматься. Как вы думаете?

Андрей с тоской смотрел на девушку, которая, положив голову на плечо офицера, думала о чем-то своем.

Офицеры сели играть за столом, на котором был рассыпан табак и коробки гильз Катыка стояли рядом с машинкой для игры в железку.

— Я с тобой в половину, старичок! — сказала девушка Малаховскому.

Полковник не то обрадованно, не то смущенно засуетился.

— Так ты перебирайся ко мне. — Он похлопал себя по коленям.

— Только ты бородой не колись, — просила, усаживаясь, Галина.

— Прапорщик, уходить будете, в Галькину пользу пятерку не забудьте… — сказал интендант. — Такой уж у нас обычай.

…В половине восьмого Фанни просунула лицо в дверь:

— Полковник просит вас к себе.

Андрей натягивал сапоги, зевая и досадуя.

— Я бы сам к вам зашел, — говорил, смущаясь, Малаховский, — но не в чем выйти. Кто-то ночью утащил мои галифе… с кошельком. Почти двести пятьдесят рублей.