Улав, сын Аудуна из Хествикена - Сигрид Унсет

Он слыхал, будто ребенок, коего отец зачал в то время, когда он был лесным человеком, стоит вне закона и теряет все права, даже если мать его законная жена опального.

– Вовсе нет! – воскликнул отец Халбьерн, резко взмахнув рукой. – Ты слыхал про волчонка – так называли сына опального в прежние времена. Прежде лесного человека почитали умершим, а жену его – вдовою. А коли его миловали, надлежало ему просить ее родичей позволения снова играть свадьбу. Но ты, верно, понимаешь, что такой закон не годится для крещеных людей – ни грех, ни приговор не могут расторгнуть брачные узы между мужем и женою.

– Ее родня не желала признать законным браком то, что было меж нами в молодые годы, – сказал Улав. – Они согласились на наш брак лишь после рождения Эйрика.

– Не тревожься о том. Рожден мальчик в законном браке или нет, теперь у него те же самые права, раз вы поженились с согласия ее родни, и никто не может оспаривать законность этого брака.

– Стало быть, – спросил Улав, – Аудун никак не может обойти Эйрика и отнять у него право старшего сына?

– Нет, не может, – твердо ответил священник.

– Да я просто спросил, чтобы точно знать.

– Что ж, это вполне естественно.

Улав поблагодарил священника за науку.

Когда мать еще лежала в постели, Эйрик начал рассказывать про какую-то Тетрабассу. Сперва взрослые решили, что это нищенка – сейчас, когда дом ломился от еды и питья, их приходило больше, чем когда-либо.

Да, Эйрик сказал, что Тетрабасса – это старушка с торбой. А один раз он сказал, что Тетрабасса приходила играть с ним на поле за сараем. Там, на лугу, была лощинка, где он любил играть. Теперь он уверял, что Тетрабасса – маленькая девочка. Никто на это не обратил особого внимания – все привыкли к его чудным речам.

Но немного погодя стал Эйрик рассказывать про других своих друзей, и у всех у них были такие чудные имена: Таурагаура, Сильварп, Скульурм, Дельвандаг и синяя Колмурна – не разберешь, то ли это мужчины, то ли женщины, взрослые или дети.

Домочадцы начали тревожиться. Еще случалось, что люди покидали дом и усадьбу, все до единого, от мала до велика, и уходили в лес – либо от суда бежали, либо до того обнищали, что уж лучше в лесу жить, по крайности летом, чем справлять поденную работу по дворам. Как раз об эту пору пропала со двора тучная овца, и домашние решили: верно, дружки Эйрика и есть лесные бродяжки, которые тем и живут, что здесь стянут, там украдут. Когда Эйрик играл в лощине, люди не спускали с него глаз – не подойдут ли к нему чужие, дети либо взрослые. Но никого они так и не увидели. А мертвая овца всплыла на заливе – она свалилась со скалы.

Теперь в Хествикене перепугались не на шутку. Ведь это мог быть и подземный народец. У Эйрика выспрашивали, ведомо ли ему, откуда они приходят. Да, они приходят из-под камней. Когда же он увидел, как все испугались, он и сам задрожал от страха. Нет, нет, они приезжают из города, сказал он. На санях. А может, и приплывают на корабле, поправился он, когда Улав сказал, что летом на санях из Осло не приедешь, и нечего нести чепуху. Да нет же, конечно, они из лесу. Таурагаура сказывала, что они живут в лесу. Теперь он чаще всего говорил про Таурагауру.

Ингунн была просто в отчаянии. Это, видно, злые тролли крадут счастье со двора в каждом колене их рода. Теперь они собрались украсть ее дитя. Эйрика заперли на женской половине и караулили. Он болтал неумолчно о своих дружках, и мать чуть ума не лишилась с горя. Она велела Улаву привести священника.

– А не врешь ли ты все, Эйрик? – строго спросил его Улав однажды, посидев да послушав, как мальчик отвечает на тревожные вопросы матери.

Эйрик глянул на отца широко раскрытыми испуганными карими глазами и сильно затряс головой.

– Коли я замечу когда, что ты говоришь неправду, пеняй на себя. Так и знай.

Эйрик смотрел на отца недоумевая. Казалось, он не понимал, о чем тот говорит.

Но Улав стал подозревать, что мальчишка все насочинял, хотя это представлялось ему нелепым, – на что ребенку придумывать столь бесполезные и вздорные небылицы! И на другой день, когда Улав отправился с работником косить траву на лугу возле лощины, он взял Эйрика с собой, наперед обещав Ингунн, что не спустит глаз с мальчика.

Так он и сделал – то и дело поглядывал на мальчонку. Эйрик сидел себе тихонько и послушно в своей ямке, играл ракушками и камешками, подаренными ему рыбаками. Он все время был один.

Когда же работник вместе с девушками ушел полдничать, Улав подошел к Эйрику.

– Сегодня они к тебе не приходили – Тетрабасса, Скульурм и остальные?

– Приходили, – просиял Эйрик и стал рассказывать, в какие игры они играли на этот раз.

– Ну и врешь же ты, парень, – строго сказал Улав. – Я все время глядел на тебя, здесь никого не было.

– Они удрали, как ты подошел, испугались твоей косы.

– Куда же они подевались, по какой дороге пошли?

– Ясное дело, домой пошли.

– Домой? А в какую сторону?

Эйрик нерешительно и немного боязливо глянул на отца. Но тут же глазенки его засветились.

– Пойдем туда, батюшка! – Он протянул отцу ручонку.

Улав повесил косу на дерево.

– Ну что ж, пошли, коли так!

Эйрик повел его к дому, потом на тун и на гору к западу от дома, откуда виден фьорд.

– Вон они где, – сказал он, указывая на узенькую полоску пологого берега, видневшуюся далеко внизу.

– Я никого не вижу, – отрезал Улав.

– Нет, их там нету. Теперь я знаю, где они.

Эйрик сначала повернул назад, к дому, но после свернул на тропинку, ведущую к пристани.

– Теперь-то я знаю, теперь я знаю! – радостно закричал он, подпрыгивая и семеня на одном месте, ожидая отца, потом снова забежал вперед, опять остановился, дождался отца, взял его за руку и потянул за собой.

Так он подвел его к самому крайнему сараю для рыбы. Улав им почти никогда не пользовался – рыбы в Хествикене ловилось теперь не так уж много. Разве что по весне, до того, как отправиться на сход на крестовой неделе в Осло. Улав хранил там кое-какие зимние припасы. Сейчас же сарай был пуст и не заперт. Эйрик втащил отца за собой в сарай.

Под полом сарая плескались волны и шлепались о сваи. Стены рассохлись, и повсюду зияли щели; солнечные блики плясали на воде, дрожали тоненькими искристыми полосками на стенах и потолке сарая. Эйрик глубоко вдыхал морской запах, смешанный с застарелым запахом рыбы и просоленного морем дерева, и лицо его сияло от возбуждения. Он задрал голову, глянул в глаза отцу и с улыбкой, полной ожидания, подвел его, крадучись, на цыпочках, к перевернутой вверх дном бочке, в которой Улав дубил шкуры.

– Здесь! – прошептал он и присел на корточки. – Здесь они и живут. Их можно увидеть, щелки снова стали большими. Мы могли бы их разглядеть получше, но сейчас они сидят и едят. Ты их видишь?

Улав перевернул бочку и пнул ее так, что она покатилась. Под нею ничего не было, кроме сору.

Эйрик глядел на него с улыбкой и собрался было уже что-то сказать, как увидел разъяренное лицо отца и застыл в ужасе с раскрытым ртом. Резко вскрикнув, он поднял руки, защищаясь от удара, и громко зарыдал.

Почувствовав, что он не в силах ударить мальчика, Улав опустил руку. Плачущий Эйрик казался таким маленьким и жалким, что отец почти устыдился. Он опустил руки мальчика, вытащил его из сарая и сел на куче разного хлама, держа сына перед собой.

– Ведь ты все врал, понимаешь ли ты это, каждое твое словечко про этих дружков – вранье да и только.

Эйрик не отвечал, он таращил глаза на отца, вовсе сбитый с толку, будто не понимая ни капельки из того, что тот ему говорил.

Дело кончилось тем, что Улаву пришлось взять Эйрика на колени, чтобы утешить его. Отец твердил ему, чтобы он никогда не говорил неправды, иначе его будут наказывать, но теперь уже говорил с ним много мягче, гладя мальчика по голове. Эйрик припал к груди отца и обнял его за шею.

Однако он так ничего и не понял. Улав заметил это, и на душе у него стало тяжко. Мальчик, которого он держал на руках, казался ему таким чужим и странным. Господи Иисусе, для чего было выдумывать такие небылицы! Улаву это показалось столь нелепым, что он начал сомневаться, в своем ли уме мальчишка.

После родов Ингунн не выходила из дому почти девять недель. Не то чтобы она сильно хворала или ослабела, просто ей нравилось сидеть в тесной избе, где все делалось для нее да для младенца, все же, что могло ее волновать, было отгорожено от нее стенами. Так она лежала, погрузившись в свое новое счастье. Младенец лежал у ее груди, а Эйрик все время забегал к ней. Под конец Улаву стало досадно – они прожили вместе так много тяжких лет, и все это время она цеплялась за него. Теперь же, когда Ингунн была счастлива и здорова и обрела вновь частицу своей прежней красоты и свежести, она заперлась от него с детьми. Но Улав не показывал виду, что ему обидно.

Наконец в воскресенье, после дня святого Лавранса, ее повезли в церковь. Эйрик спал, когда они выехали на рассвете. А когда они воротились из церкви, он встретил их на лужайке возле дома.