Вампир Лестат - Энн Райс

– Да ты просто глуп! – ответила она. – Ты видишь, но не способен понять то, что видишь. Сколько лет ты успел прожить в своей смертной жизни? Ты хоть что-нибудь о них помнишь? Ты не способен оценить всю глубину моей любви к сыну. Я любила его так, как никого и никогда на свете. В моем одиночестве сын для меня – все! Как же ты не смог постичь то, что увидел?

– Нет, это ты не способна понять, – вновь возразил ей Арман. – Если бы ты когда-нибудь испытывала истинную любовь и привязанность к кому-либо, то признала бы, что твои чувства к сыну ровным счетом ничего не стоят.

– Все это пустые разговоры… – вмешался я.

– Нет, – решительно и без всяких колебаний перебила Габриэль. – Нас с сыном связывает слишком многое. Я прожила на свете пятьдесят лет и за все это время не встретила никого, кроме моего сына, кто обладал бы такой же сильной волей, как у меня. А то, что нас с ним разделяет, мы всегда можем устранить, уничтожить все разногласия. Но как можем мы принять тебя в семью и сделать одним из нас, если ты используешь наши мелкие несогласия, чтобы разжечь между нами огонь вражды? И, что еще важнее, кем ты себя вообразил, кто ты такой, чтобы быть уверенным в том, что мы захотим тебя принять?

– Мои наставления – вот в чем вы сейчас нуждаетесь, – промолвил он. – Ваш путь только начинается, и у вас недостаточно веры, чтобы крепко стоять на ногах, следуя по этому пути. Вы не сможете выжить без чьей-либо помощи…

– Миллионы живут без веры и без чужих наставлений. Это ты не в состоянии обойтись без них, – возразила она.

Я почувствовал исходящие от него боль и страдание. Но она ровным, лишенным выражения голосом продолжала говорить:

– Я, например, хочу знать, почему на земле существует красота? Почему природа продолжает создавать все новые и новые ее формы? Какая связь между грозой и теми чувствами, которые она в нас вызывает? Если Бог не существует, если все эти понятия не объединены в одну метафорическую систему, почему же тогда они продолжают обладать властью над нами? Лестат называет все это Садом Зла, но для меня этого недостаточно. И я должна признаться тебе, что мое маниакальное любопытство, назови его как угодно, способно отвлечь меня от моих жертв – от смертных. Оно заставляет меня удаляться на природу, подальше от всего, что создано людьми. И я допускаю, что когда-нибудь оно может заставить меня покинуть собственного сына, потому что он чересчур привязан ко всему человеческому.

Она подошла к Арману и, прищурившись, пристально взглянула ему в глаза. В этот момент ничто не напоминало в ней женщину.

– Это тот светильник, который помогает мне видеть Путь Дьявола, – продолжала она. – А что освещает этот путь для тебя? Чему ты действительно успел научиться, кроме поклонения дьяволу и своих предрассудков? Что тебе известно о нас и о том, как мы появились? Расскажи, и, возможно, это будет действительно чем-то заслуживающим внимания. А быть может, не будет стоить ничего.

Он буквально лишился дара речи и не в силах был скрыть свое изумление.

Он смотрел на нее с искренним смущением, а потом поднялся со скамьи и отошел в сторону, явно стараясь избежать встречи с нею лицом к лицу и уставившись перед собой невидящим взглядом. Он явно был повержен и совершенно пал духом.

Наступила полная тишина. И в этот момент мне вдруг отчаянно захотелось выступить в его защиту. Габриэль высказывала не приукрашенную правду о тех вещах, которые интересовали ее. Сколько я ее помню, она поступала так всегда, и всегда в ее манере так говорить было что-то пренебрежительное, отчасти жестокое.

Она предложила ему поставить себя на ее место и подняться до ее уровня. И он оказался униженным и загнанным в угол. Его полная беспомощность начинала меня тревожить. Я видел, что ему не оправиться от ее нападения.

Он повернулся и направился к скамье, как будто собираясь сесть на нее, потом снова повернулся и пошел к саркофагам, потом к стене… Казалось, их твердые поверхности отталкивают его, вызывают у него неприязнь, словно его воля натыкается на них в том невидимом пространстве, в котором он сейчас блуждает.

Он вышел из комнаты и стал подниматься по узкой лестнице, потом развернулся и двинулся обратно.

Его мысли были наглухо закрыты от нас, а быть может, что еще хуже, он вообще лишился способности думать.

Перед его глазами мелькали лишь простейшие картины и образы – отражение того, что он когда-либо видел: обитая железом дверь, свечи, огонь. Перед ним воскресали парижские улицы, торговцы и мальчишки-газетчики, проносящиеся мимо кабриолеты; он слышал отдаленные звуки музыки и ужасную какофонию слов и фраз из тех книг, которые ему пришлось прочитать совсем недавно.

Я больше не мог выносить все это, но Габриэль молча сделала мне знак, чтобы я оставался на месте.

Что-то возникало в старинном склепе, что-то происходило в самой его атмосфере.

Что-то явно менялось. Таяли свечи, огонь в камине трещал, и алые языки лизали почерневшие камни на задней стенке. Внизу, в других склепах, забегали крысы.

Арман стоял в проеме одной из арок, и казалось, что он стоит там уже много часов, хотя на самом деле это было не так. Габриэль застыла в дальнем углу комнаты, лицо ее было холодным и сосредоточенным, а глаза сияли как никогда и казались маленькими звездами.

Арман собирался говорить с нами, но он не намерен был давать какие-либо объяснения. Тому, что он готов был нам рассказать, нельзя было даже придумать название. Мы как будто вскрыли его душу, и теперь образы лились из него потоком крови.

Арман стоял, обхватив себя руками, и походил сейчас на маленького мальчика. И я понял, что тогда чувствовал. Это было поистине чудовищное единение, невероятная близость с другим существом, близость, которая заставляет даже восхитительные моменты убийства казаться далекими, туманными и вполне управляемыми. Он весь раскрылся нам навстречу и не в силах был больше сдерживать рвущийся наружу поток картин и образов, заставляющих его древний внутренний голос звучать нежно, просительно, даже заискивающе.

Может быть, в этом и состояла та опасность, которую я чувствовал все это время, может быть, это и было источником, причиной моего страха? Но, даже сознавая это, я сдался и уступил, мне вдруг подумалось, что все великие уроки в своей жизни я усваивал только благодаря полному отказу от страха. И вновь страх раскалывал мою скорлупу, чтобы в моей жизни появилось что-то новое.

Никогда, ни в моей смертной, ни в бессмертной жизни, мне не угрожали единение и близость, подобные этим.

3

Комната исчезла. Стены будто растворились. Появились всадники. Черная туча росла на горизонте. Вопли ужаса. Золотоволосый ребенок в грубой крестьянской одежде все бежит и бежит вперед. Вокруг него уже целая орда всадников, они хватают его, мальчик вырывается, отбивается, но его уже перебрасывают поперек седла, и всадник уносится к самому краю света. Этим ребенком был Арман.