Отцы Ели Кислый Виноград. Третий Лабиринт - Фаня Шифман

Моти глядел в потолок и вспоминал: «Я мог бы найти себе любую из нашего круга…

А я уже не хотел… Наверно, всё-таки мне всегда нравилась тихая, незаметная Рути… а я это не сразу понял… Она и вправду очень хорошая… милая и… такая преданная!» — «Я всегда знал: ты для неё — единственный, и других не существует. Правда, я не совсем понял, откуда чувство вины?» — «Ты же не знаешь, что между нами произошло вскоре после вашей свадьбы…» — «Догадывался… Она назавтра прибежала к Нехаме, плакала у нас на кухне. Боялась, что ты её бросишь после всего. Нехамеле тогда меня на лоджию отправила, целый час там сидел, пока она ей мозги вправляла…» — «Я на всю жизнь запомнил…» Бенци вдруг помрачнел: «Помнишь Нехаму молодую, весёлую, бойкую, энергичную…

После рождения близнецов она стала часто болеть, ослабела… Над ними тряслась, а на дочку ей уже хватило ни терпения, ни тепла… Хорошо, мама взяла малышку на себя…» — «А мне казалось, Рути с Ширли, как две подружки… Пока не…» — «Нехамеле любит Ренану, просто не хватало терпения, что ли… А я… занимался старшим сыном… Когда близнецы подросли и окрепли, её папа их энергию направил на музыку — и угадал ведь! Мало кто из детей любит заниматься всерьёз музыкой, это же требует усилий!.. А эти… увлеклись, как ничем больше не увлекались!..» — и лицо Бенци осветила грустная улыбка. — «Мне не повезло… сам виноват: упустил мальчиков. Как я ими гордился, как любил с ними гулять, как их на секцию водил!

Э-эх… Ведь это из-за них я тогда… Пойми: я не против родни Рути!.. Но… ты же знаешь…» — «Ага… Нелегко сидеть на двух стульях…» — «Вот моя сестрёнка… ты её и не знал…» — «Ширли о ней рассказывала». — «Она вернулась к религии.

Братишка Эрез, он не вернулся, у них обычная светская семья… Но там, в Австралии, всё проще…» — «Запрещать шофар никому бы в голову не пришло?..» — обронил Бенци. — «Сыновья гнут в одну сторону, и ещё как гнут! А дочка совсем в другую… Наверно, всё дело в том, что она влюблена в твоего старшего… — Моти помолчал, потом смущённо спросил, не глядя на Бенци: — Ты не в курсе, между ними ничего такого… не было?» — «Сколько я знаю Ноама, ничего такого… э-э-э… что ты под этим подразумеваешь… Ноам очень серьёзный, тихий и скромный мальчик.

Даже слишком тихий и серьёзный. О том, чтобы воспользоваться её отношением к нему, речи быть не могло… Уверен! А если и он к ней… э-э-э… точно так же…

Нет! Всё равно!..» — твёрдо заявил Бенци, поглядев в порозовевшее от смущения лицо Моти.

Вдруг Моти подскочил и сразу же с кряхтеньем откинулся на спину: «Бенци, смотри-ка, что это?» — «Где?» — «На этой… ну, э-э-э… на стене!» Бенци уставился на осветившееся овальное пятно. На светлом фоне мельтешили тёмные пятнышки.

Посередине возникло большое тёмное, бесформенное пятно, краснеющее на глазах.

Приглядевшись, Бенци увидел распухшее лицо, заплывшие щёлочки глаз, длинный нос, из которого хлестала кровь. Что-то в этом лице показалось ему знакомым, и в следующий момент он с ужасом понял, что это лицо его первенца Ноама. Но в каком виде! — сплошной вспухший кровавый синяк, иссеченный багровыми шрамами… Не губы — кровавые лепёшки исторгают стон, в котором слышится клокочущее с надрывом «ШМА-А-А!!!»

То, что увидел Бенци сразу же после этого, повергло его в шок. Овальный экран на стене показывал чудовищные подробности истязаний, которым подвергали его первенца несколько здоровенных мужиков с озверелыми лицами, на которых был написан экстаз. Он не хотел этого видеть — и не мог отвести глаз, сидел, как завороженный, и смотрел на искажённое болью, превращённое в распухшую маску лицо сына, который хрипло, чуть слышно лепетал слова молитвы; в этот момент на лицо сына наплывало пышущее зверским, садистским наслаждением лицо одного из его мучителей.

Бенци, мужественный, спокойный человек, добродушный улыбчивый «чеширский лев», отец шестерых детей, не смог удержаться — он уронил голову на руки и зарыдал: «Сынок!

Сыночка! За что они тебя так!!! Что они с тобой делаю-у-ут!!! Они же убивают его!

За что?» Он поднял голову, сквозь слёзы поглядел на раздувшийся во всю стену экран: на отдельном окошке, вспыхнувшем в уголке экрана и постепенно вспухшем, появилась сцена допроса его сына сыновьями Моти…

Бенци оглянулся на Моти: с побелевшим лицом, почти слившимся с подушкой, тот не сводил огромных глаз с экрана и, тяжело, шумно дыша, бормотал: «Нет… нет… не может быть… Это, наверно, просто компьютерная страшилка… Я не верю, что это на самом деле… не верю… ни за что не поверю… Зачем они нам это показывают?

Просто пугают… Так мучить бедного мальчика… это невозможно… невозможно…

Мои мальчики… они не могут этого делать… Гай не захотел… Но почему они показали, что он не захотел?.. И его мучают… Мой Гай, бедненький… Нет-нет-нет…

О-о-о… Бе-ен-ци! Позови доктора! Мне плохо! Мне очень плохо! Умираю-у-у!» — и он откинулся назад, глаза его закатились, грудь тяжело вздымалась и опускалась.

По лицу Моти катились слёзы, он с трудом дышал, воздух вырывался с хрипом. Бенци тут же вскочил, подскочил к распластавшемуся на простыне и белому, как простыня Моти: «Моти, что с тобой, друг? Не умирай! Мы с тобой должны вернуться к нашим девочкам! — Бенци всхлипнул. — Они нас ждут, Мо-ти! Не умирай! Не умирай, дорогой!» — он больше не смотрел на экран и уже не увидел, как бесчувственное тело его сына утаскивают в тёмный лабиринт. Экран зарябил, завихрившись пятнами, и снова перед ними обычная серая стена. Только отдельные выкрики продолжали раздаваться откуда-то сверху, но и они стихли.

Бенци растерянно поднял на руки лёгкое тело Моти, грудь которого вздымалась почти с трудом, потом осторожно вернул в постель. По щеке больного друга скатилась слезинка, он еле слышно прошептал: «Рути, бедняжка… Что с нею будет…» — и затих…

Бенци вскочил, подбежал к тому месту, где должна была быть дверь этого странного помещения и закричал, не помня себя: «Доктора! Позовите же доктора, чёрт возьми!

Человеку плохо! Он умирает!» — и ужаснулся вырвавшимся из его уст словам. …

Занавеска дрогнула, потом дрогнула ещё раз, нервно заколебалась и поехала в сторону. Твёрдым шагом вошёл Пительман: «Ну, что тут у вас, дорогушечки?» Бенци не стёр следы слёз со своих щёк — не до того было. Глядя мимо Тима, он воскликнул: «Да вы что, с ума там сошли? Кто это нам такие картинки показывать решил?» — «А это передача в реальном времени. Только что, ну, ладно — вчера, или… ну, на-днях… приведён в исполнение приговор твоему сыну, дезертировавшему из армии. Вот это мы и показали!» — «Что-о? Ты что, совсем спятил? Он у меня в йешиве учится, у него служба только через пару месяцев!» — «Не будет у него теперь службы ни через пару месяцев, ни через пару лет… За это можешь не беспокоиться. А этот что? — Тим подошёл к вытянувшемуся на кровати бездыханному Моти Блоху. — А-а-а! Это ты его ухайдокал! Не отпирайся!» — на лице Пительмана благородное негодование и гнев причудливо перемешались с плохо скрываемым торжеством. «Я доктора звал, когда у него приступ начался, но вы не соизволили прислать к нему доктора. Тебя зачем-то принесло… Ты что, врач?..» — вне себя от бессильной ярости и потрясения проревел Бенци, и по щеке его снова скатилась слеза. — «Ладно, я сам Рути сообщу. И о том, как себя проявил один из её сыновей — тоже! Ты, Дрон, если дашь подписку молчать о том, что тут увидел, тоже, в конце концов, будешь выпущен. А иначе… Мы не смогли найти доказательств, что это ты испортил мои войтероматы… До сих пор!..» — «Ещё бы!» — чуть слышно прерывисто выдавил Бенци и сквозь слёзы смерил Пительмана почти презрительным взглядом. Тот продолжал ухмыляться и торжествующе хихикал: «Но что до смерти Блоха — тут уж тебе не отвертеться. Так что выбирай!» — «Я требую открытого суда!