Гордая птичка Воробышек - Янина Логвин

— Воробышек…

— Да?

— Я, наверно, сволочь, но Босс прав: нам действительно лучше переждать в этом гребаном особняке несколько ночных часов. Извини.

И все? А где же: «Что это было только что за столом, птичка? Не хочешь объяснить? Не расскажешь, что за дурь ударила в твою глупую голову, и с каких чудесных пор ты моя невеста?».

— Хорошо. Это не страшно.

— Что ж, отлично, — Люков разводит плечи и сует руки в карманы брюк. Я вижу, как резко обозначаются желваки на его скулах, и твердо сжимаются губы. — Как ты слышала, Босс уже обо всем позаботился. На эту ночь эта комната твоя.

— Илья…

— Я переночую в соседней. Рано утром мы уедем отсюда, обещаю.

— Послушай…

— Иди, Воробышек, — блестящий взгляд на мгновение касается моего лица и неожиданно прячется под тяжелыми веками. — Просто иди. Я тебя прошу.

Это хуже гневных слов. Куда хуже. Вот такая расчетливая холодная эмоциональность, заставляющая сердце сжиматься от боли под давлением вины и невозможности хоть что-то изменить. Объяснить. Оправдаться. Просто попросить прощения. Отстраняющая от того, кто совсем недавно так тепло горел для тебя, а теперь, кажется, погас.

Устал, а может, окончательно разочаровался.

Я чувствую себя ужасно — пристыженно и опустошенно. Рывком отворачиваюсь от парня и толкаю дверь. Захожу в чужую незнакомую комнату, где по иронии лукавой хозяйской воли сейчас для меня горит мягкий свет настенных светильников и дожидается расстеленная постель, сбрасываю с ног туфли и подхожу к окну. Закрыв глаза, долго стою так, прижав лоб к заиндевевшему стеклу, вспоминая сумасшедшую круговерть прошедшего дня.

Дверь открыта, и торопливый стук каблуков по мрамору лестницы разносится в тишине коридора звенящей капелью. Я знаю, я чувствую, кому этот стук принадлежит, и замираю в ожидании приближения шагов, впившись ледяными пальцами в подоконник, повернув навстречу звукам лицо.

Он прогоняет ее — это понятно по тому, как умоляюще она шепчет. Когда я осторожно выхожу из комнаты, он вновь один. Стоит, уперев кулак согнутой руки в стену и тяжело уронив голову.

Его рубашка расстегнута и разошлась от вскинутой руки. Длинные светлые пряди почти скрыли лицо. Я могу видеть напряженные мышцы каменного пресса и сильную, вздымающуюся в жестком дыхании грудь.

Господи, один ты знаешь, чего ему стоит отказ от Ирины и нахождение с девушкой под одной крышей. А теперь, похоже, еще и я. Меня не было рядом с Люковым несколько долгих минут, а холодной маски как не бывало.

Что же она сделала с тобой?

Я подхожу тихо, шурша шелком, ступая по паркету босыми ногами. Останавливаюсь, замерев возле парня, желая дотронуться до него и не смея, Зачем я вернулась? Кто меня просил?..

— Ты нужна мне, Воробышек. Нужна, — неожиданно произносит Илья, не поднимая лица, и я с облегчением выдыхаю: услышал, значит. Чувствую, как отмирает заиндевевшее было, подобно стеклу, сердце.

— Хорошо, — соглашаюсь, не в силах оставить его наедине со своей прошлой привязанностью. Принимая ревность к Ирине как нечто новое и особенное для меня. Не знакомое и не испытанное раньше. Жалящее, а оттого болезненно — горькое.

Что не я. Не меня. Не со мной.

И когда появились подобные мысли?.. Эх, Воробышек-Воробышек. А ведь есть еще Лиза, Марго, и та, другая — ночная бабочка, чуть не впорхнувшая в квартиру парня под твой сон. С которой он уже все успел до тебя.

— Ты разорвал рубашку, Люков, все пуговицы отлетели.

Он молчит, и я понимаю, что говорю что-то совсем не то.

— Если хочешь, я останусь рядом, и она больше не придет.

— Останься… — хрипло шепчет он. — Если не боишься.

Не боюсь. И не боялась. Никогда. Даже странно.

— Поздно бояться того, кто однажды оставил меня в своем доме, уложил в свою постель и поделился футболкой, тебе не кажется? Признайся, Люков, это ведь в твоем свитере я сегодня проснулась?.. А ты говоришь, боишься.

Он неожиданно смеется, так и не поднимая головы, тихо и как-то щемяще-грустно, словно я сказала такую известную глупость, что смеяться над ней — и то стыдно.

— Знаешь, если бы этот дом вдруг оказался твоим — не потому, что большой, а просто потому, что твой, я бы сварила для тебя кофе. Крепкий и сладкий, как ты любишь.

— Ты босая… — Он наконец-то смотрит на меня сквозь рваные пряди волос. Отрывает уже раскрытую ладонь от стены и подходит ближе. — И замерзла. Этот дом холодный для птички.

— Да, — я осторожно улыбаюсь, обхватывая ладонями голые плечи. Поднимаю навстречу парню лицо, в который раз удивляясь, какой он высокий и сильный. — Холодный. Никогда не думала, что так бывает в больших домах. Надеюсь, твоя комната окажется в нем самой теплой: ждать рассвета в коридоре — не лучший выход.

Я вновь говорю чушь. Понимаю по заострившимся чертам парня и остановившемуся вздоху. Да что же со мной такое?

— Извини, Илья. Кажется, сегодня мой язык — мне худший враг. Я не хотела сказать, что… — опускаю глаза вниз и неожиданно немею, уткнувшись взглядом в смуглый живот и тонкую полоску темных волос, сбегающую ручейком по упругой коже за пояс брюк. Пробуждающую во мне странные желания, заставляющую чаще дышать и краснеть. — То есть, наоборот, хотела… В общем, я не имела в виду ничего такого.

— Я понял, Воробышек.

— Да?

— Да.

— И сегодня во дворе твоему отцу — тоже. Некрасиво вышло. Случайно, а он подумал… Наверно, мне стоило сразу извиниться перед гостями.

— Не думаю, птичка. Тебя бы все равно никто не услышал.

— А ты? — я нахожу в себе силы вновь взглянуть на парня. — Ты, Илья, сможешь простить меня?

— Воробышек… Черт!

Я поджимаю босую ногу и Люков тут же, круто развернувшись, пересекает коридор в направлении соседней комнаты. Распахивает дверь, пропуская меня вперед, срывает с себя рубашку и исчезает в ванной, оставив меня один на один со своей спальней и мыслями, непозволительно сосредоточенными на нем.

Здесь все красиво и дорого, но совершенно безлико. Просто еще одна комната в еще одном богатом доме — картинка из журнала «Интерьер»: молочные стены, сверкающее полировкой темное дерево, высокие темные портьеры и толстый, кипенно-снежный ворс ковра под ногами. Где вместо памятных фотографий — картины на стенах, вместо жилого беспорядка — спокойная идеальная чистота, а вместо дорогих сердцу личных вещей — умелый дизайнерский фешн-подбор мужских атрибутов, то ли для спальни, а то ли для рабочего кабинета.

Я прикрываю дверь и бреду к кровати — большой, двуспальной, куда больше приготовленной для меня. Осмотрев единственное в комнате ложе, опускаюсь в одно из кожаных кресел, такое холодное, что кожа под тонким капроном и шелком тут же покрывается мурашками. Я заставляю себя откинуться на спинку и расслабиться, надеясь, что мне хватит выдержки дождаться в таком положении утра.