Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. - Виктор Петелин

Все были заворожены достоверностью описания хуторской жизни казаков, каждый сидящий в образах книги угадывал себя. Долго гадали, где же находится хутор Гремячий Лог? И всем хотелось, чтобы этим хутором был Нижне-Кривской, ведь жизнь, борьба за колхозный строй в этом хуторе протекала так же, как о ней рассказал Шолохов.

Весь 1932 год хутор жил ожиданием новых глав романа Шолохова. И когда они появились – это было праздником. В начале 1933 года наша изба-читальня получила книгу «Поднятая целина» отдельным изданием, что оказалось большим событием. Ее ходили смотреть даже те, кто не мог читать, кто не держал никогда книжки в руках.

Особенно огромное влияние оказала книга на нас, неопытных еще руководителей колхозов. Книга помогла нам уяснить, что же происходит в казачьих хуторах, помогла проникнуть в смысл социалистического преобразования деревни. Скажу откровенно, что только после книги Шолохова мы стали работать со зрячими глазами. Влияние образа Семена Давыдова на нас было настолько велико, что мы старались подражать ему во всем. Книга сделала зрячими и наших колхозников. Многие стремились подражать Кондрату Майданникову, Ипполиту Шалому, Любишкину. Книга в буквальном смысле сделала переворот в умонастроениях людей, после ее прочтения не надо было уже доказывать, куда зовут кулаки и куда зовет Советская власть. Все поверили в путь, которым вела народ советская власть.

В то время газета «Правда» писала о гениальном произведении: «Роман Шолохова может послужить своеобразным учебником о деревне. Читайте эту книгу в момент хлебозаготовок, во время сева, в момент уборки, она будет пособием, как успешно решать задачи». В этих словах большая правда. В этом смысле вряд ли можно поставить вровень с «Поднятой целиной» любую другую книгу художественной литературы.

Пятьдесят лет отделяют нас от первого знакомства с книгой. Наши мечты пятидесятилетней давности не могли достигнуть тех высот, которых достиг реальный социализм, наша социалистическая деревня. Жизнь обогнала наши мечты.

Желаем дорогому Михаилу Александровичу, нашему вечному учителю, крепкого здоровья, долгих лет жизни, благополучия.

Е.Г. Левицкая1

На родине «Тихого Дона»

Записки

Станица Вешенская, 29/VII – 6/VIII 1930 года

«Этот дом для меня исторический, – сказал М.А.2, указывая на соседний дом, – в нем я написал почти весь «Тихий Дон». Мы стояли у окна его «собственного» дома; соседний дом был обычным казачьим куренем, с закрытым крылечком, беленький и уютный. «Я нанимал там две комнаты в 26 году, и мы жили всей семьей…»

Его знаменитый «собственный» дом, о котором литературная братия распускала все время сплетни («Шолохов построил себе дом…»), мало чем отличается от обычных домов Вешенской станицы. Три комнаты, по московскому масштабу очень низких, передняя с лежанкой, застекленная галерейка – вот и все великолепие шолоховских хором.

Кухня и все хозяйственные кладовушки помещались «в низах» – помещение под домом, очень чистенькое, с русской печью и прочим, как полагается в деревне. Здесь заправляет всем «бабушка Даниловна» – мать М.А., ворочается неуклюжая Санька – загорелая толстая казачка с большими серебряными серьгами, ее помощница.

Обстановка комнат не носит никакого индивидуального отпечатка, это обычная провинциальная квартира с трафаретными занавесками на окнах, с плохими картинами на стенах, сборной мебелью. Спальня с горами подушек, детской кроваткой с кисейным пологом и прочим. «Кабинет». Никогда не сказала бы, что это кабинет молодого писателя! Маленькая комнатка; кровать, над которой на ковре развешано огромное количество самого разнообразного оружия; несколько ружей, казачья шашка в серебряных ножнах, нагайка с рукояткой из козьей ножки, ножи, револьверы. В углу этажерка с пластинками для патефона, письменный стол, шкаф с книгами в хороших переплетах. Книги почти все дореволюционного издания, классики, критики: Толстой, Тургенев, Герцен, Белинский, Бунин, Андреев, Блок. А за ними, у стены шкафа, ютятся современные книжки. Их немного. На письменном столе нет привычных нашему глазу вещей: письменного прибора и прочего, стоит чернильница и лежит ручка, да останавливает внимание только желтый портфель, туго набитый, очевидно, бумагами. Это единственный предмет, который хотя бы косвенно намекает на «профессию» хозяина комнаты.

В маленькой столовой – большой четырехламповый радиоприемник и патефон.

Двор – обычный деревенский двор; есть амбар, где летом живет бабушка («прохладнее») и в жару обедает там же; сарай с сеном, другой, где живет корова и серая лошадь (опять же знаменитый «серый жеребец», оказавшийся довольно старой военной лошадью, слепой на один глаз…), курятник… Вот и все «поместье» Шолохова, о котором было так много разговоров в рапповских кругах.

Да, еще не менее знаменитый «баркас» – небольшая рыбацкая лодчонка, изрядно протекающая и требующая снятия обуви, когда мы переезжали на ту сторону купаться.

Сколько сплетен я слышала по поводу всего этого от досужих литературных сплетников!

Еще в прошлом году М.А. звал приехать в Вешенскую, а этой зимой чуть ли не ультимативно ставил этот вопрос, заявляя, что иначе «дружба врозь». Мне и самой хотелось посмотреть обстановку, в которой живет он, посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего и в свои 21–22 года («Тихий Дон» он начал писать в 26 году)3 дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы «Тихого Дона» и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые.

С тех пор как я увидела этого маленького паренька с его усмешкой (он усмехается часто даже тогда, когда «на душе кошки скребут»), с глазами «молодого орелика», как охарактеризовал его Серафимович, немного холодными и определенно насмешливыми (при разговоре вдруг, одним словом, характеризующим человека), он глубоко заинтересовал меня. «Откуда он знает все это? – недоумевала я. – Ведь надо же прожить хотя бы некоторое время на свете, чтобы так тонко понимать женскую душу, ребенка, старика…»

Загадкой было все это для меня, загадкой осталось и после пребывания в Вешенской за семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет. Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие тоже его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью, иногда обращая внимание на мелочи, окружающие его (выбросил все цветы из комнат – «без них лучше»), иногда не замечая или делая вид, что не замечает обстановки и людей, окружающих его.