Опыт автобиографии - Герберт Уэллс

Эти письма содержат много домашних шуточек, помогающих воссоздать атмосферу семейства, которое, само того не желая, вынуждено было разбрестись в разные стороны. Невольно и безотчетно каждый из нас двигался к новым знакомствам и впечатлениям, которые домашние уже не могли с ним разделить. Письма эти мне кажутся сейчас чрезмерно патетичными и проникнутыми желанием преувеличить успехи, даже самые мизерные, но за эгоизмом и тщеславием чувствуется желание сохранить близость друг к другу, чувствуется юмор. Однако внутренних побуждений к нему становилось все меньше и меньше, и в последних письмах юмор почти совсем исчезает. Смешные рисунки тоже становятся редкостью, а под конец их почти не найдешь, и они появляются лишь по случаю Рождества или дней рождения, воскрешающих семейные чувства. Под конец ощущение родства совсем замирает и остается лишь воспоминание об уходящих родственных связях.

Думаю, каждая биография, полная и последовательная, обнаруживает, что память о доме, где прошло детство, потом ослабевает, сменяясь одним впечатлением за другим. Лет до тридцати у меня была очень сильная привязанность ко всем членам семьи. Лишь на середине жизненного пути я освободился от этого чувства. Мне думается, это нормально. Путь каждого человека — это паломничество от общности к одиночеству. Я сомневаюсь в том, что последующие человеческие связи и формы зависимости от тех или иных личностей или сообществ, которыми мы возмещаем первоначальную укорененность в семье и уверенность, идущую от нее, имеют то же влияние на нас, что и врожденные связи. Мы не уходим от них, это случается само собой. Мы завязываем дружбу, оказываемся в определенном социальном кругу, в какой-то компании, клубе, движении, обществе, партии, имущественном слое, но все это на время. В конечном итоге, если жизнь наша оказывается достаточно долгой, мы остаемся один на один с самими собой, приходим к самим себе и предстаем перед лицом вселенной и подступающей смерти.

Сильнейшее влияние во второй половине моей жизни оказала на меня моя жена, которая служила для меня своеобразной шкалой морали. На протяжении многих лет мне чудилось, что я не совершил в самом деле того или иного поступка, пока ей о нем не рассказал. И даже сегодня, хотя она уже семь лет как умерла, я вдруг начинаю думать: «Это позабавило бы Джейн». И начинаю в своем воображении писать ей письмо или придумывать для нее «ка-атинку» и только потом вспоминаю, что ее нет.

Многие из приведенных ниже писем не датированы. Я их снабдил (в квадратных скобках курсивом) приблизительными датами. Некоторые из них я проверил по календарю Эфгрейва, который в этих делах большой помощник.

Колледж наставников

Блумсбери-сквер, Запад-Центр,

5 июля 1890 г.

Одна только строчка, чтобы ты вспомнил своего брата из Лондона, для которого память о тебе дороже всех полевых цветов, нужных мне для работы[7]. Маргаритки, одуванчики, фиалки, и все в этом роде, самый ничтожный цветок, который сейчас радует глаз, сложены у меня в большую корзину.

Надеюсь, ты живешь счастливо и жив-здоров. Я весь в трудах, но аппетит у меня хороший, а это для меня постоянный источник счастья.

«Наши шутки малы, но чувства огромны», Теннисон.

Остаюсь всегда уважающий тебя

Что случилось? Почему люди в трамвае шарахаются от него? Зачем в такую жару теснятся друг к другу? Они что, увидели сатану? Или висельника? Или уайтчепелского убийцу? Нет, ничего подобного. Перед нами просто юный лаборант-биолог, который только что на занятии препарировал форму жизни, известную под названием «налим» (Scylla canicula). И от него пованивает.

46, Фицрой-роуд, Северо-Запад.

Понедельник, 15 июня 1890 г. [1891(?)г.]

Я послал тебе твои очки — их сделали уже давно, но я не мог отослать их по причине болезни, да я и позабыл про них.

Около трех недель я болел инфлюэнцей, и у меня в результате было осложнение в верхушке правого легкого. Мне пришлось отказаться от работы у Бриггса, и теперь я, немного окрепнув, ищу работу, которая позволила бы мне оставаться дома.

Я написал матери четыре или пять дней тому назад, но все еще не получил ответа.

Входить в подробности моей болезни не имеет смысла. Ничего хорошего. Жить теперь чуть легче, чем если б у меня не было степени. Я печатаюсь в следующем номере «Фортнайтли», и, если они пришлют мне экземпляры, один из них будет твой. Редактор пригласил меня зайти к нему по поводу следующей статьи, которую они берут, было бы неплохо, если б из этого что-нибудь вышло[8].

Твой верный сын

Мне пришлось заплатить за пропущенные уроки. Свадьба отложена — навсегда?

Среда, вечер

[21 сентября 1892 г.]

Наверху ты видишь донельзя знакомую фигуру. Справляющую свой двадцать шестой день рождения. На заднем плане изображены новые книжные полки, сделанные твоим старшим сыном, который прибыл сюда в среду и все это время над ними трудился. Он прочел все, что попадалось ему под руку, и проглатывал по шесть книг сразу. Изабелла все время работает и ей удается (конец письма потерян)

[Январь (?) 1893 г.]

Конечно же мама приедет сюда и будет жить с нами. Ей будет, однако, не хватать Найвудса. Если я буду ее содержать, посылай мне три фунта в неделю или двенадцать в месяц для покрытия расходов. Я намерен передать все дела Фрэнку и отдавать ему все деньги. Если ты последуешь моему совету, я за всем присмотрю самолично. Напиши мне. Я очень занят, извини за краткость.

Оставайся там, где ты есть, мой мальчик, но и не тревожься еще и об этом деле.

Напиши маме, пусть она немедленно сюда приезжает, все упакует, и уверь ее, что с Джи-Ви все будет в порядке.

[22 мая (?) 1893 г.]

Когда мы шутили в среду вечером относительно того, на какие ухищрения готов пойти застенчивый человек, дабы избежать грозящей ему перспективы общения, мы и не предполагали, что на такие же ухищрения порою способна и судьба — этот Великий Шутник, занявшийся моим делом. Что до меня, то мне совсем не понравилось, когда в четверг я проснулся в предрассветный час и обнаружил, что я — объект его шуточек и он меня здорово стукнул — так здорово, что я чуть не покинул в одночасье эту забавную вселенную. Впрочем, с помощью льда и таблеток опиума, одного успокаивающего средства за другим, моя жена и доктор остановили кровь, я перехитрил этого хитреца и с тех пор лежу на спине, капризный, но выздоравливающий. Должен сказать, что при грудных болезнях не испытываешь никакой боли, остаешься веселым, и в голове прочищается, словно ты выпил крепкого чая. Моя бедняжка жена взяла на себя всю боль, все труды и переживания, она устала и боится за меня. Ну, а я что, мне все сочувствуют и в меня верят.