Школьные годы - Георгий Полонский

Каким образом? Неужели сама себя исцелила?

Нет. Но она оказалась благодатным объектом для исцеления. Обиды и неудачи не повергли ее в отчаяние окончательно, а заставили взглянуть на себя глазами учеников. И тогда она поняла этих «человекообразных». Поняла, как трудно им было и неловко говорить ей правду в глаза, сознавая, что они всего лишь ученики, а она их учительница, притом не такая, как большинство — «от сих до сих», но сумевшая за какие-то несколько месяцев вызволить их из пещерного царства долбежки и списывания и поднять до уровня мыслящих гоминидов.

Вот кто ее исцелил. Ее собственные «экс-питекантропы». Правдой в глаза. И когда она это поняла, то, не скрывая радости — за них, ею самой наученных говорить правду, за себя, преображенную, новую, — сказала: «К детям надо идти от доброты, ласки, от того, что ребенку хочется, а мы часто идем от принуждения — должен!»

Это она сказала автору повести. И автор в знак того, что хорошо понимает — это не просто красивые слова, а истинная теперешняя суть отношения Марины Львовны к своим ученикам, — скажет: «Когда я была на уроках, мне так хотелось у вас учиться».

Е. Воронцова приехала в Ленинград с миссией «скорой помощи». Но та, что, казалось, нуждается в помощи, помощь оказала сама — писательнице. Она помогла ей глубже проникнуть в сложный мир отношений учителя и учеников, на примере собственных заблуждений, неудач и обид открыв перед ней всегда такую желанную, такую искомую для каждого пишущего возможность: оттолкнувшись от единичного жизненного факта, выйти на проблему общественного, так сказать, звучания. Этой проблемой в «Нейлоновой тунике» и стала проблема коммуникабельности, насущной необходимости для людей всегда быть в поиске общих точек соприкосновения, общего приложения сил. А это и есть понимание людьми друг друга, та самая первая ступенька, с которой начинается путь к счастью…

На эту ступеньку тужится влезть и герой повести Владимира Тендрякова «Весенние перевертыши», паренек из поселка Куделино Дюшка Тягунов. Но будто бы в страшном сне, кто-то держит его за рубаху сзади и, как он ни вырывается, как ни бьется, — только лишь занесет над ступенькой ногу, ступенька эта, как заколдованная, уплывает из-под ног.

Нет, Дюшка-то сам и родителей своих, и учителей хорошо понимает. Он не обижается, что матери с отцом не очень-то до него: мать — врач в поселковой больнице, днем у нее операции, по ночам дежурства; отец — инженер по механической выгрузке леса, целый год он изо дня в день пропадал на реке, укреплял на оседающем берегу громадину кран, а теперь гордится: «Мое детище». И вот все эти «краны, тягачи, кубометры, инфаркты, нефриты», вся эта «гора забот», которая как бы стоит между ними и вроде бы разделяет родителей и их сына, в Дюшкином понимании никакой такой «горой» не является… Дюшка говорит своему другу Миньке:

«Вон кран стоит, он мне вроде брата, Минька! Потому что поставлен отцом. Я отца, Минька, люблю. Он, увидишь, еще такое завернет здесь в поселке — ахнут все! И мать у меня, Минька, хорошая. Очень, очень, очень хорошая! Она людям умирать не дает. Сама, Минька, устает, ночей не спит, чтоб другие жили. Это же хорошо, скажи, что нет? Хорошо уставать, чтоб другие жили. Правда, Минька?..»

Не обижается Дюшка и на своего учителя, Васю-в-кубе (Василий Васильевич Васильев), хотя тот, придя к ним домой как-то раз, переполошил отца с матерью, наговорив им с три короба всякой про Дюшку всячины: недостает, мол, ему трудолюбия, работоспособности, ответственности… Что ж, на то он и учитель, чтобы беспокоиться за своих учеников. «Он, Дюшка, понимал Васю-в-кубе, да только тот плохо понимал Дюшку».

Когда учитель ушел, отец накричал на Дюшку:

«— Достукался! Краснеть за тебя приходится. Не-ет, я приму меры — забудешь улицу, Минек, Санек!.. Я найду способ усадить за рабочий стол!..»

Мать подбавила:

«— …А может, мне лучше не спасать больных, заняться тобой? Ты здоров, тебе смерть не грозит, но ты так глуп и ленив, что нужно следить, хватать тебя за руку, силой вести к столу, чтобы учил уроки».

Неужели и отец с матерью его тоже не понимают?

А что, собственно, надо понимать? И понимает ли сам Дюшка, что происходит с ним в эти весенние дни? Все перепуталось в его голове. Еще вчера небо было как небо — просто синее, а сегодня тянет, «засасывает». Солнце было как солнце, а сегодня «непричесанное, весело-разбойное». Вдруг стало казаться Дюшке, что он понимает щебет воробьев, что он видит, как только что выползшая из земли зеленая умытая трава пьет солнечные лучи, что он слышит, как стонет земля, как «шевелится», «крадется» Время!

«Ты не заболел, Дюша?» — спрашивает его Минька.

Может, он и в самом деле заболел?

Десять раз на день он видел эту долговязую и нескладную Римку Братеневу — ничего в ней такого особенного не замечал. А тут его вдруг как ушибло: она похожа на Наталью Гончарову! И Дюшка влюбился… Санька Ераха и раньше был неприятен Дюшке, но только сейчас он почувствовал: ненавидит его. «Ненавидит, что Саньке нравится мучить кошек, убивать лягут. Казалось бы, тебе-то какое дело — пусть, коли нравится. Нет, ненавидит Санькины привычки, Санькины выкаченные глаза, Санькин нос, Санькино плоское лицо, ненавидит просто за то, что он такой есть».

И все это, как гром среди ясного неба, свалилось на Дюшку: и любовь, и ненависть, и неистовая жажда, чтобы его понимали, и горькое чувство, что он одинок — никто его не хочет понять!

Дюшка оглушен надрывным боем своего сердца. Да, да, это сердце проснулось! Теперь оно будет не только выполнять механическую работу: перегонять кровь. Теперь оно будет любить и ненавидеть, радоваться и страдать — этой весной, в этот день, под этим солнечно-синим небом ставшее взрослым Дюшкино сердце.

Впрочем, сам Дюшка об этом происшедшем в нем перевертыше пока не догадывается. Не догадываются об этом пока и окружающие его люди.

Знает об этом только читатель. И с великим напряжением ждет.

Все накалено. Все до боли в глазах наэлектризовано. Конфликт достиг своего апогея. Как же поступит В. Тендряков? Какое из двух возможных выберет он продолжение: до предела взвинтив, взбунтовав ситуацию, пойдет ли он на попятный, переведя повествование в спокойное русло, или же, запалив мосты и не жалея ни себя, ни других, ринется в рукопашную, чтобы те,