Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё это восхищенная собой Федька выпалила таким ликующим, победным голосом, единым духом и не запнувшись, что Прохору потребовалось немало времени, чтобы восстановить вопросы в их естественной последовательности, — он задумался. Ничего не выходило ни так, ни эдак, потому что одного взгляда на счастливую, возбуждённую Федьку было достаточно, чтобы уяснить себе: если тут кто и здоров, то Федька. А если кто болен, то, судя по всему, несчастная, расплывшаяся рёвом Богданка. Но просо, молоко и предполагаемый чан воды были здесь, а Богданка там.
Таинственно на Федьку поглядывая и даже посмеиваясь, Прохор сказал: ладно, не будем ссориться.
Тогда подумала Федька и сказала: «Спасибо, Прохор».
Ещё Федька подумала, что при вздорной её натуре, склонности задираться, приятно было бы иметь снисходительного друга, который, наблюдая Федькин дурной нрав, необыкновенную настойчивость, с какой она портила отношения и губила чувства, умел бы всё это терпеливо сносить. Такой человек был бы достоин восхищения и любви. Если бы такой удивительный человек её заметил, она постаралась бы не огорчать его слишком часто.
И сейчас она хотела бы показать, что раскаивается, но Прохор не замечал её добрых намерений, как не замечал прежде заносчивости. Может, он вообще не слишком ею занимался. Гораздо меньше, чем это Федька себе воображала. А может, Федька не научилась ещё раскаиваться, не знала, как это делается и какие положены на этот случай слова.
Она сказала вместо этого:
— Прохор, мне помощи просить не у кого. — И потом ещё: — Я сирота. — И ещё: — Помоги, Проша.
И хоть звучало это невыносимо жалостливо, Федька и не подумала покраснеть, а сказала это так, будто сознавала, что оказывает Прохору честь своим доверием.
— Странный ты юноша, — задумчиво хмыкнул он и поднял глаза. — А как случилось, что тебя из Москвы да в Ряжеск турнули?
Пока варилось просо и пили молоко, Федька рассказала о себе всё, что могла рассказать, не поставив Прохора в трудное, прямо скажем, дурацкое положение полным признанием. Она готова была рассказать и это. Она чувствовала, что должна останавливать себя, удерживаясь от признания, и потому замолкала временами, уставившись в пол. Не обошла она, разумеется, и последние события: Шафрана, разбойников, разговор с дьяком.
— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил Прохор, когда всё выслушал.
К счастью, в избе было уже достаточно темно.
— Много. Больше, чем ты думаешь, — сказала Федька. И опять она внутренне сжалась, чтобы не признаться. И призналась бы, может быть, не выдержав мучительного биения сердца и какой-то счастливой слабости, если бы Прохор помолчал дольше.
— А мальчика нашего не бросим, — поднял он голос, словно бы подводя итог. — Я тебя с кое-какими людьми познакомлю. Думаю, ты не станешь нигде об этом болтать. И вообще лишнего слова не обронишь.
Они покинули двор в сумерках, что совершенно устраивало Федьку: идти пришлось через город мимо съезжей избы, где можно было ненароком наткнуться и на начальство, и на подьячих.
По всему получалось, что попали в Стрелецкую слободу. Здесь Прохор счёл нужным предупредить, что придётся рассказать всё заново. А на расспросы отвечал: увидишь. Скоро выяснилось, что Прохор менее всего подразумевал при этом буквальное значение слова: когда добрались до места, стало совсем темно и мало что видно.
Прохор постучал, их впустили, но человек, с которым переговаривался Прохор, остался почему-то у ворот, а они пошли дальше к длинной позёмной избе, где светилось оконце. Снова пришлось стучать и переговариваться; Федьку завели в тёмные сени и велели ждать.
Где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки сопел человек. Невидимый человек шумно втягивал в себя воздух. В темноте он нюхал табак, вот чем он занимался! — догадалась Федька. За табак полагались кнут и рваные ноздри. Ей стало не по себе. Табачник чего-то шебуршил и поскрёбывал, он распространял крепкий табачный дух и глубокомысленно вздыхал, следуя неизвестным своим мыслям. Федька же только существовала, звука от неё не доносилось и даже никакого особого запаха не ощущалось, как от притаившегося зайца. Так что сторож её несколько удивился, когда, в конце концов, открылась дверь и позвали Посольского.
Свет в избе погас прежде, чем Федька вошла; серый полумрак в окнах помогал различить чёрные головы и плечи. Кто-то сказал:
— Что это мы сумерничаем? — Но это была неправда, игра, нарочно для чужака. Они не сумерничали, а задули свет.
Она начала рассказывать, делая трудные остановки и понуждая себя говорить, потому что молчали вокруг недоверчиво. Скоро, однако, Федька уловила, что общая настороженность сменилась вниманием. Кто-то матюгнулся, когда она рассказала про Шафрана, стали тихо переговариваться. Тут и рассказ её пошёл злее. А когда помянула куцерь, послышался голос:
— А разбойники-то ведь в стене живут, не иначе! В городне они, братцы, под мостом.
Федька запнулась, все загалдели, объясняя дело: вот почему Шафран привёл тебя к стене! А куцерь так, зарубка, это строители метили, когда город ставили, — наперебой объясняли они Федьке и друг другу.
Они своей догадке обрадовались, а Федька испугалась: страшно потеряно время! Вешняк, несомненно, схвачен разбойниками, когда разыскивал куцерь и вертелся у городни. Трудно было уразуметь, как разбойники его распознали, но это дело десятое.
В комнате гомонили, почти не обращая внимания на Федьку: найти завтра куцерь и пошарить под мостом. Придётся, так и засаду оставить.
— Завтра?! — воскликнула Федька.
«Сейчас что ли? — удивились они. — Как ты в темноте этот куцерь найдёшь? Ясное дело, завтра».
— Значит, завтра, — повторила за ними Федька упавшим голосом.
Глава тридцать третья
В которой Вешняк таскает бочку c водой
