Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Госпожа де Фонтанен чувствовала, что решительный час пробил, и боялась только, как бы Женни снова не отгородилась от нее стеной молчания. Встревоженная мать дрожащей рукой оперлась на стол, стоявший рядом, и всем телом подалась вперед, к дочке, лицо которой смутно различала в сумеречном свете, лившемся из отворенного окна.
— Родная, — начала она, — все это, право, не так важно, если только ты сама… если ты сама…
На этот раз Женни вместо ответа стала отрицательно качать головой — многократно и строптиво; мучительное беспокойство оставило г-жу де Фонтанен, и она облегченно вздохнула.
— Я всегда терпеть не могла этих противных Тибо, — вдруг крикнула Женни, и такого голоса мать еще никогда у нее не слышала.
— Старший — болван, зазнайка, а тот, другой…
— Ну, это неправда, — прервала г-жа де Фонтанен, и ее лицо вспыхнуло под покровом темноты.
— …ну, а тот, другой, всегда дурно влиял на Даниэля! — продолжала Женни, снова ставя в вину Жаку то, что сама давным-давно отвергла. — Ах, мама, нечего их защищать! Ты не можешь чувствовать к ним расположения, — ведь эти субъекты тебе чужды! Уверяю тебя, мама, я не ошибаюсь, они люди не нашей породы! Ведь они… как бы сказать… Даже когда они прикидываются, будто согласны с нашими взглядами, на них нельзя положиться: все у них не так и суть совсем иная! О, эти люди такие… — Женни замолчала, не решаясь договорить, и все же договорила: — Отвратительные! Отвратительные! — И под напором своих смятенных мыслей она продолжала без всякого перехода: — Не хочу ничего скрывать от тебя, мама. И никогда не буду. Знаешь, девочкой я испытывала недоброе чувство… пожалуй, какую-то ревность к Жаку. Просто мучительно мне было видеть, до чего Даниэль привязался к этому мальчишке! И я все думала: недостоин он брата! Себялюбивый, заносчивый! К тому же — нелюдим, задира, дурно воспитан! А о внешности и говорить нечего, что у него за рот, что за челюсть… Я старалась о нем не думать! Но ничего не получилось: вечно он отпускал на мой счет язвительные замечания, а я их запоминала, злилась. Он все время торчал у нас, будто задался целью меня донимать!.. Впрочем, это дело прошлое. Сама не знаю, почему я все время вспоминаю… А потом я присмотрелась к нему поближе, лучше познакомилась. Особенно — за нынешний год. За этот месяц. И теперь я отношусь к нему по-иному. И пытаюсь быть справедливой. Отлично вижу то хорошее, что, вопреки всему, в нем есть. Я даже кое в чем признаюсь тебе, мама: не раз, да, да, не раз мне приходило в голову, что и меня… и меня тоже как-то влечет к нему… Впрочем, нет, нет! Это неправда! Мне все в нем противно. Или почти все.
Госпожа де Фонтанен ответила уклончиво:
— О Жаке, право, не знаю, что и сказать. Тебе легче было составить о нем суждение. А вот что представляет собой Антуан — я знаю, и уверяю тебя…
— Да ведь я же не сказала, что собой представляет Жак, — с горячностью перебила ее дочь. — Я никогда не отрицала, что он тоже высоко одаренный человек!
Тон у нее постепенно менялся. И теперь она говорила сдержанно:
— Начну с того, что все его высказывания свидетельствуют о незаурядном уме. Я это признаю. И больше того, в нем нет ничего испорченного, ему свойственны не только искренние побуждения, но и возвышенные чувства, внутреннее благородство. Видишь, мама, я и не собираюсь против него ополчаться! И ведь это еще не все, — продолжала она с какой-то торжественностью, взвешивая свои слова, а пока она говорила, г-жа де Фонтанен, пораженная до глубины души, внимательно наблюдала за ней. — Я думаю, да, я думаю, что ему предназначено свершить нечто большое, быть может — великое! Ну вот, ты и сама видишь, я стараюсь рассуждать справедливо! Да я теперь просто убеждена, что внутренняя его сила и есть та сила, которую принято называть гениальностью, вот именно — гениальностью! — повторила она, чуть ли не вызывающим тоном, хотя мать судя по всему и не собиралась ей противоречить. И тут она вдруг выкрикнула исступленно, с отчаянием: — И все же это ровно ничего не значит! По характеру он — настоящий Тибо! Да, настоящий Тибо! А весь род Тибо я ненавижу!
Госпожа де Фонтанен с минуту не могла вымолвить ни слова, оцепенев от изумления. Но вот она вполголоса сказала:
— Да что с тобой… Женни!
И Женни по одному лишь выражению, с каким мать выговорила эти слова, сразу угадала то самое, что недавно так ясно прочла в глазах Даниэля. Словно испуганный ребенок, метнулась она к г-же де Фонтанен, зажала ладошкой ей рот:
— Да нет же, нет! Это неправда! Уверяю тебя — неправда!
А когда мать притянула ее к себе, обняла, словно хотела уберечь от опасности, Женни вдруг почувствовала, что разжались тиски, сжимавшие ее горло, дала наконец волю слезам и, рыдая, все твердила совсем по-детски, как твердила, когда, бывало, девочкой поверяла матери свои печали:
— Мама… мама… мама…
Госпожа де Фонтанен прижала ее к груди и, ласково укачивая, тихонько успокаивала:
— Родная… не бойся… не плачь… ну что ты выдумала, право!.. Да кто же тебя неволит… Какое счастье, что ты не… (Вспомнилась ей единственная ее встреча с г-ном Тибо на следующий день после побега мальчуганов; она представила себе толстяка, восседавшего в своем кабинете между двумя священниками; и она словно увидела, как он не дает соизволения на любовь Жака; она словно увидела, как он подвергает неслыханным унижениям любовь Женни.) Ах, какое счастье, что все это не так!.. И тебе укорять себя не в чем… Я сама поговорю с этим юнцом, пусть поймет… Полно, не плачь, родная… Скоро обо всем забудешь… Покончили с этим, покончили… Ну не плачь…
Но Женни рыдала все неудержимее, потому что каждое слово матери еще сильнее терзало ей душу. И обе долго простояли так в темноте, крепко прижавшись друг к другу, — девушка, которая утаила свое горе от матери, обвившей ее руками, мать, которая однообразно повторяла слова утешения, истерзавшись за дочь, расширив глаза от ужаса, ибо, благодаря своему дару предвидения, угадывала неминуемое — судьбу, ниспосланную Женни, и чувствовала, что ни предостережениями, ни лаской, ни мольбами ей не вызволить из беды свою девочку. «В непрерывном восхождении всех сущих на земле к всевышнему, — размышляла она в безысходной тоске, — каждому смертному двигаться вперед должно в одиночку, перенося испытание за испытанием, а часто и совершая ошибку за ошибкой — должно идти тем путем, который испокон века ему предначертан…»
Но вот внизу хлопнули дверью, раздались шаги Жерома, идущего по кафельному полу прихожей, и обе вздрогнули. Женни разомкнула объятия и, не сказав ни слова, убежала, покачиваясь от тяжкого бремени — беды, которая на нее обрушилась, и зная, что уже никому на свете не облегчить ее ноши.
XI
Огромная афиша перед входом в кинематограф притягивала зевак — завсегдатаев бульваров.
НЕВЕДОМАЯ АФРИКА.
ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАЙ УОЛОФОВ,
СЕРЕРОВ, ФУЛБЕ, МУНДАНОВ И БАГИРМОВ.
— Начнется только в половине девятого, — посетовала Рашель.
— Ну что я тебе говорил!
Антуан, который не без досады покинул уютный мирок розовой комнаты, взял ложу нижнего яруса за решетчатой рамой в глубине зала, чтобы создать хотя бы иллюзию уединения.
И пока он брал билеты, к нему подошла Рашель.
— А я уже сделала чудесное открытие, — сказала она, увлекая его к колоннам у входа, где вывешены были фотографии — кадры из фильмов. — Посмотри-ка!
Антуан прочел надпись: «Девушка из племени мунданов веет просо на берегу Майо-Кабби». Нагое тело, вместо набедренной повязки — пояс, сплетенный из соломы. Красавица из племени мунданов стояла, всем телом налегая на правую ногу; лицо у нее было сосредоточенное, грудь напряглась от тяжелой работы: правой рукой, пластично согнув ее в локте и подняв выше головы, она держала объемистый тыквенный кувшин с просом и, наклонив его, старалась, чтобы зерно текло тонкой струйкой в деревянную миску, которую она поддерживала левой рукой на уровне колена. Ничего показного в ее позе не было: посадка головы, чуть откинутой назад, изящная округлость рук, застывших в ритмичном движении, прямизна стана, твердые очертания приподнятых юных грудей, изгиб талии, напрягшиеся мышцы бедра и линия другой ноги, вольно выставленной вперед и касавшейся земли только носком, — словом, вся ее поза, исполненная гармонии, была естественна, подчинена ритму работы и поражала красотой.
— Ну а теперь посмотри на них! — продолжала Рашель, показывая Антуану на чернокожих мальчишек, вдесятером тащивших на плечах пирогу с заостренным носом. — А вот этот малыш просто красавчик! Знаешь, он — уолоф, и на шее у него висит гри-гри{75}, и носит он голубой бубу и тарбу{76}.
В тот вечер она говорила как-то особенно возбужденно, все улыбалась сомкнутыми губами, — можно было подумать, что мускулы ее лица сокращаются непроизвольно; она щурилась, взгляд у нее был какой-то неспокойный, бегающий, и Антуан впервые видел, как ее глаза искрятся серебром.
