Иного выбора нет - Джордж Блейк

Но почему все кончилось крахом? Почему не удалось построить коммунистическое общество? Насколько я понимаю, ответ в следующем: коммунистическое общество — действительно высшая форма общественного развития, и люди, строящие его, должны обладать высшими моральными качествами. Они, безусловно, должны ставить интересы коммунизма и интересы других людей выше своих собственных. Они воистину должны возлюбить ближнего, как самого себя. Вот в чем вся сложность. Ни в этой стране, ни в какой другой в конце XX века нет людей, которые бы доросли до морального уровня созидателей коммунистического общества. Отцы-основатели коммунистического движения верили, что стоит лишь трансформировать экономическую систему, изменить производственные отношения, избавиться от частной собственности, и сознание людей сразу станет новым, готовым для вступления в коммунизм. Опыт последних 70 лет в Советском Союзе и 40 лет в восточноевропейских странах показал, что это не так. Центральная идея социализма «один за всех и все за одного» не оказалась достаточным стимулом поднятия производительности труда до уровня, необходимого для создания процветающего общества, все члены которого имели бы высокие социальные гарантии и высокий уровень жизни. Тот факт, что в последние годы в Советском Союзе стало необходимо прибегать к частной благотворительности, для того чтобы помочь государству окружить заботой сирот и брошенных детей, стариков и инвалидов, свидетельствует о том, что по большому счету социализм провалился. При социализме нет нужды в частной благотворительности.

При всей моей нелюбви к соревновательности меня особенно разочаровало то, что в Советском Союзе был совершенно обязателен ее искусственный вид, призванный, при отсутствии стимулов рыночной экономики и безработицы, заставить людей работать больше и лучше и существовавший как внутри предприятий, так и между ними. Назывался он «социалистическое соревнование», но это не было соревнованием, оно не несло в себе ничего от социализма и совершенно не стимулировало производство, а лишь рождало в людях неприязнь и зависть.

Но наибольшим моим разочарованием в этой стране было то, что ее общество так и не породило человека нового типа. Человек социализма, в сущности, ничем не отличался от своего капиталистического собрата. Я увидел те же инстинкты, желания, амбиции, добродетели и пороки. Разница лишь поверхностная. Никакой «новый» человек не появился, и до тех пор, пока этого не случится, никакие попытки построить царство справедливости не увенчаются успехом. Конечно, есть люди-исключения, готовые к новому обществу, но они существовали всегда и везде. Всегда были люди вроде Алеши из «Братьев Карамазовых» или князя Мышкина из «Идиота», Дональда Маклейна, Пэта Поттла, Майкла и Энн Рэндлов или матери Терезы, но они — лишь предвестники грядущего. Это лишь доказательство того, что человек несет в себе потенциал представителя лучшего общества. Когда оно будет построено, никто не знает. Но я уверен в одном: человечество еще вернется к этому идеалу. То здесь, то там будут предприниматься новые попытки построить коммунизм, поскольку внутри нас — каждого из нас — живет инстинктивная жажда его.

Спросите кого-нибудь, верящего в загробную жизнь, как он ее себе представляет. Он может оказаться ярым реакционером, даже самой миссис Тэтчер, но опишет вам то, что, по сути, и является коммунистическим обществом, где все равны, где нет богатых и бедных, борьбы и войн, зависти и ненависти. Это значит, что сей идеал живет внутри нас и заставит человечество вновь и вновь стремиться к нему. Тогда Октябрьская революция будет изучена заново, люди извлекут из нее уроки, и это поможет им в дальнейшем избежать ошибок. Одной из них, на мой взгляд, главной, было то, что людей пытались силой впихнуть в «смирительную рубашку» социализма. Если опыт последних 70 лет нас чему-то научил, — так это тому, что коммунизм нельзя насадить силой, жесткой дисциплиной или террором. Люди сами должны выработать в себе необходимые моральные стандарты. Лишь когда эта перемена произойдет в результате естественного процесса духовного роста, может быть построен коммунизм, и только тогда он будет прочным.

А как же жертвы, невыразимые страдания, которых потребовал этот эксперимент? Неужели все напрасно? Отвечу на это вопросом. Разве было хоть одно сколько-нибудь масштабное начинание, не повлекшее жертв и страданий? А создание могучих колониальных империй? А Великая французская революция или промышленные революции? А распространение важнейших мировых религий? За примерами далеко ходить не надо… Разве все это не сопровождалось огромными жертвами и невыразимыми страданиями?

Что касается моего отношения к религии, то оно не изменилось. Время от времени я хожу на службы в русскую православную церковь. Я делаю это ради прекрасного ритуала и красивого пения, а не потому, что опять стал верующим. С другой стороны, я и не атеист. Верующего и атеиста объединяет, на мой взгляд, то, что оба утверждают вещи, которые никто не может проверить. Есть или нет Бог и тот свет, нам дано узнать лишь в час смерти или же мы ничего не узнаем вообще. Сказав это, должен признать, что я больше склонен верить в Бога как в Высшее Существо, Творца Неба и Земли, чем в то, что его нет. Мне трудно поверить, что Вселенная, частью которой мы являемся, образовалась случайно. Но мой Бог, если он есть, — это не Бог христиан, хотя я и полностью согласен с великолепным псалмом 89: «Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог». Бог, как я Его себе представляю, — это не тот Бог, которому мы можем молиться, прося о милости или о предотвращении несчастья. Он непоколебим, и ни наша воля, ни наши просьбы не заставят Его изменить Свои извечные цели. По-моему, при обращении к Нему допустима лишь одна молитва: «Да будет воля Твоя», — произносимая не с мольбой, а как констатация факта, с полным приятием ее и со смиренным подчинением ей.

Как я уже говорил, годы, проведенные в этой стране, где я живу среди русских людей, как один из них, оказались самым счастливым и спокойным периодом в моей жизни. Думаю, что мои русские друзья извинят меня за сравнение, но связь с этим народом подобна любви к красивой, но немного взбалмошной женщине, с которой я разделил свою судьбу и с которой буду пребывать, что бы ни случилось, и в радости и в горе, пока нас не разлучит смерть.

Я распорядился, чтобы после моей смерти меня кремировали, а прах развеяли в лесах рядом с моей дачей, где я так часто гулял и катался на лыжах с женой и сыном. Тогда можно будет сказать: «Не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его».[21]