Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Существует и третья сторона: большинство населения все-таки сильно неудовлетворено тем, что видит.
В жизни?
По телевизору. А смотреть — не перестает. Казалось бы: не нравится — выключи. Так нет же!.. Это касается не только отношения нынешних россиян к телевидению. Видимо, тут что-то более важное. Так они относятся к жизни вообще. С одной стороны, они — внутри нее; с другой, они вроде как в ней и не присутствуют. С одной стороны, она им не нравится; с другой — ну, что мы, малые люди, можем сделать? Лучше уж слиться со средой, прикинуться несъедобным, и тогда, глядишь, все как-нибудь обойдется. Такая двоякая — не без лукавства, между прочим, — позиция. При этом, когда нужно, они вполне добиваются своей цели, достигают успеха. Так что телевизор тут — частный случай общего отношения: к себе, к другим, к политике, к Богу, в конце концов…
Может быть, телевизор оказался удобным устройством, чтоб воплотить такой тип отношения россиянина к жизни. Принято считать, что он зомбирует, оболванивает. Я думаю, тут другое. Телевизор проявляет в зрителях какую-то важную черту их характера, символически ее воплощает: его не просто включают — с ним включаются в связь, в некое отношение. И за это «отвечают» ему рейтингом. Тут не глупость; наш народ далеко не так глуп, как прикидывается.
Похоже, к страстям, о которых пишет Милош, это также имеет лишь косвенное отношение. Хотя на Западе русский зачастую ассоциировался с Парфеном Рогожиным или горьковским Лютовым — то есть прежде всего с человеком страстным… Интересно в связи со всем сказанным посмотреть, как проявляется сегодня русская религиозность: вроде бы православное самосознание в нас растет и крепнет; однако собственно церкви с ее обрядовой стороной в повседневной жизни среднестатистического россиянина все меньше и меньше. И он все больше похож на того самого «бедного верующего» (термин Михаила Эпштейна), не привязанного к какой-либо конкретной конфессии, но исповедующего веру в нечто Иное, «просто веру».
Я не знаю, сколько здесь от веры, но настроение такое действительно есть. Большинство россиян не согласны мириться с тем, что мир состоит только лишь из видимого: должно же быть что-то еще!
И кстати, в одной из своих работ вы, говоря об «обществе зрителей», утверждаете, что немалую роль в формировании вот этого двойственного «настроения» сыграло как раз телевидение…
Думаю, оно не столько формирует и приучает, сколько отвечает желанию россиянина быть как бы зрителем, не входить до конца в то, что ему предлагают или навязывают, и в этом смысле, конечно, — разгрузить себя от всякой ответственности. Я назвал это «ситуацией алиби»: мы вроде бы здесь — а вроде бы нас и нету. Всегда можно доказать, что нас тут не было: «мы не поняли», «мы не расчухали», «нам не сказали»… Одновременно телевизор дает чувство принадлежности к некоему «мы», правда, опять-таки очень зыбкому, виртуальному — без полного погружения в это чувство и без ответственности за эту принадлежность.
Почти так же россияне себя чувствуют и по отношению к православию. До 70 % их, по самохарактеристике, православные, но в храм не ходят, не молятся, не исповедуются и т. д. Ну, за исключением 7–8 % верующих. Эти статистически принадлежат к старшим поколениям, и православие у них тесно связано с традицией в самом широком смысле слова. Но и здесь проблемы с ответственностью. Помните, у Рильке торс Аполлона словно бы говорит: ты должен переменить свою жизнь. Нет-нет, ничего такого не надо! Уж столько в XX веке было фигур, столько политических механизмов, которые заставляли человека в корне себя менять. И человеческий материал сильно от этого дела устал. Я бы сказал, что сегодняшняя Россия — это социум людей, во многом усталых и не желающих во что бы то ни было втягиваться. Они готовы признать свою принадлежность — к церкви, к государству, нации… И даже могут этому факту искренне порадоваться. Но чтобы что-то для этого делать реальное, изо дня в день, не требуя немедленной награды… Вот это — нет.
Игры интеллектуалов
Скажу немного в защиту нашего социума. Все, что говорилось об отношении россиянина к телевидению, лежит, мне кажется, в русле тотальной и всеобщей визуализации. Наиболее распространен сегодня визуальный — читай, пассивный — способ отношения к действительности. И мир, кажется, окончательно приспособился к мультиплицированию одного этого — зрительного — органа чувств.
Конечно. Но в России, я думаю, это соединилось еще и с таким типично нашим явлением, как фигура раззявы, зеваки, который остановился и два часа смотрит на то, что происходит на площади… Явление это во многом определено долгим, в несколько поколений, опытом отучения (отлучения) человека от реального дела. В конечном счете сформировался такой вот антропологический тип: он готов посмотреть, в крайнем случае — похлопать, но на сцену его не затащишь.
Возможно, это отчасти и хорошо. Советская власть хотела, чтобы все ходили по линейке да по указке, чтобы все были как один. Похоже, что с нынешним россиянином такое уже не пройдет. С другой стороны, есть области жизни, которые не допускают трансформации их в отношения «зритель — сцена»: любовь и семья, реальный — не для галочки — труд, творчество… Я человек неверующий, ни к какой конфессии не принадлежу. Но своим атеистическим умом я все-таки думаю, что в конечном счете область религии тоже не допускает подобного разделения, раздвоения. Вера требует включенности и обязательств, которые не на кого переложить. А телевизор все-таки пестует что-то иное. Я не вижу в нем никакого демона, но… Он ведь более-менее одинаков. Будь у нас полсотни различных программ, а ведь их, реально работающих, на страну (Москва не в счет) — две-три.
«Дуракаваляние» — вот самый мощный жанр современного отечественного телевидения. Здесь играют в игры, которые не имеют никакого смысла, устраивают соревнования, которые являются насмешкой над самой идеей состязания. Посмотрите, каков удельный вес передач, где валяют дурака.
Очень много «судебных» инсценировок…
…В которых зрителю отводится роль старушки, проникнувшей в суд и сидящей на задних рядах, и которые очень сильно отличаются от принятого, скажем, в американской культуре жанра судебного расследования. Там задача именно в том, чтобы представить американский суд как лучший суд в мире.
Похожую вещь показал Никита Михалков в фильме «12». Здесь и сейчас — взяли и рассудили.
Да. С одним отличием.
