Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подступы к осмыслению реальности все-таки есть — и в «Недвижимости» Андрея Волоса, и в рассказах Бориса Екимова, и в «Карагандинских девятинах» Олега Павлова, только что получивших «Букера». Да у того же Гаврилова, с которого мы начали разговор.
Если читать «Берлинскую флейту» как рифму Мандельштаму его «веку-зверю»: «Узловатых дней колена / Нужно флейтою связать…»
А насчет нового поколения критиков… Возможно, Борис Владимирович, мы даже недооцениваем способность многих из них применяться к ситуации.
Кстати, о критике. В начале 1990-х она ратовала за то и радовалась тому, что вот наконец литература отойдет от отражения реальности и наступит рай искусства для искусства. В последнее время на страницах журналов все чаще заходит разговор о «социальной составляющей» литературы. В октябрьской ДН — статья Елены Иваницкой о теме труда в современной литературе. В «Знамени» — конференц-зал посвящен теме гражданственности и поэзии. И в одном из последних «Ех libris’ов» Дмитрий Ольшанский, один из молодых «радикалов», настаивает на том, что социальный пафос должен вернуться, иначе — конец. (Заметим в скобках: как будто он куда-то уходил из настоящей литературы.) Разговор возник — и именно в этих терминах. Почему? Что за ним, как вы думаете, — игра в Белинских и Писаревых или все-таки что-то важное уловлено в общественной атмосфере?
Наташ, на внутрилитературные вопросы, когда они касаются кружка или сословия, отвечать не умею, не могу и не хочется. Они в этой среде могут вдруг возникать по самым разным причинам, о которых я даже и не подозреваю. Хотя в томлении кого-то из писателей и критиков по социальной составляющей литературы и журнальных вопросах о гражданской позиции, по-моему, сквозило чувство социального неблагополучия, хрупкости положения, тошноты от заполонившей печать и эфир фальши, казалось бы, в стабилизирующейся и все более единодушной, единогласной стране.
А литература — она ведь никогда и не теряла связи с реальностью, сколько-нибудь серьезная литература. За первопроходческую словесность, которая осмысляет новый опыт и вводит новые точки зрения, я тоже не особенно беспокоюсь: она, видимо, есть всегда, даже в лагере, ее, как уже говорил, можно уничтожить разве что вместе с человеком. Кстати, и «гражданская позиция» — если говорить всерьез, без дежурных фраз — из серьезной, сложной литературы никогда и никуда не девалась: разве «Элегия, переходящая в реквием» Ольги Седаковой или (совсем иной пример) «Жолтая птичка» Михаила Сухотина не были в свое время гражданской лирикой, притом что назвать их авторов гражданскими поэтами язык не повернется. А в нынешней поэзии, на мой не очень уже тренированный слух, гражданская нота — совершенно, конечно, по-иному звучащая, входящая в другой музыкальный ряд, — едва ли не сильней, чем во всей прежней заказной советской словесности или в диссидентском противостоянии ей. (Из прозы, пытающейся «в первом поколении» осмыслить процесс и опыт распада прежней державы, вы сами назвали «Хураммабад» Волоса, я бы добавил «Смерть лесничего» Игоря Клеха и, в другом ракурсе и роде, «Расставание с Нарциссом» Александра Гольдштейна, но опять-таки не хочу браться за литературные оценки.) Возьмите только наиболее заметные поэтические книги последнего времени — скажем, «Дорогие сироты» Михаила Гронаса или «Неприятное кино» Александра Анашевича, да в них, я бы сказал, без этой ноты ни одного стихотворения нет. Что уж говорить про сборник Сергея Стратановского «Рядом с Чечней», про антологию поэзии о Чечне «Время Ч»!.. Но ведь и в «домашней», казалось бы, лирике Марины Бородицкой такие ноты — не просто не случайные, они камертонные: «Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку…» или «Чего бы проще: с этакой страной // Расстаться?..»:
Но вес нас тянет в эту маету,
Все верится: в диагнозе ошибка,
И нам сияет в аэропорту
Кириллицы щербатая улыбка.
Другое дело, что тяжелый опыт последнего десятилетия, всего века революций, войн, лагерей, принудительных переселений, выкашивания целых народов и сословий, планомерного уничтожения элит в новейшей России сильнейшим образом вытесняется из общественного сознания, замещаясь наскоро состряпанным патриотическим новоделом. Глубокая социальная амнезия, направленная и усвоенная, причем во всех общественных группах, всеми поколениями россиян, — процесс и проблема сейчас из самых важных. Равно как растущая и укрепляющаяся ксенофобия, удесятеряемая завистью к другим и раздражением на себя социальная глухота к любым инаковеруюшим, инакомыслящим, иначе живущим. Но это вещи куда более общие, чем литература, и разговор о них нужен особый.
Сейчас же речь о другом. О том, чем могут жить, могут дышать более широкие круги, чем собственно литература. Ну, Наташ, ничего не могу сделать, кроме как сослаться на то, что весь наличный человеческий материал, материал связей, отношений, форм существования — в литературе, за пределами литературы, между литературой и читателем, между писателем и издателем, читателем и библиотекой, писателем и школой и т. д. — сложился так, что 1990-е годы показали: всё, так больше невозможно, нет воздуха.
Общество зрителей
Впервые (сокращенная версия): Думы. 2008. Июль (https://litresp.ru/chitat/ru/%D0%A0/russkaya-zhiznj-zhurnal/televizor-iyulj-2008/36). Полная версия: LiveJournal. 2014. 23 августа (https://sandj-art.livejournal.com/27567.html). Беседовал Санджар Янышев.
Ситуация алиби
…Ехал на встречу с вами, читал в метро «Придорожную собачонку» Чеслава Милоша (частью в вашем переводе) и вдруг наткнулся на такое: «Если бы только глупость способствовала повальной привычке глядеть на экран и вытекающим из этого несчастьям в личной жизни мужчин и женщин. И если бы только по глупости мы стыдились искать во власти и наслаждениях удовлетворение своих честолюбивых помыслов, которые с течением времени оказывались иллюзиями». Нашу скотскую привычку глядеть в эту «чертову трубу» (телевизор) Милош объясняет несовершенством разума, побежденного порывами и страстями. Что думаете об этом вы?
Тут не все так просто. С одной стороны, бóльшая часть населения как будто не может жить без телевизора. По данным наших опросов, половина приходящих вечером с работы включает телевизионный ящик — как свет, вместе со светом. И тот живет в доме до момента, когда хозяева ложатся спать.
С другой стороны, его все больше смотрят
