Солнце красно поутру... - Леонид Фомин

Ну, раз так, то почему бы мне не пособирать ягод зимой?

Чтобы не спугнуть снегиря, осторожно подъехал к краю шиповниковых зарослей и по ягодке, по ягодке быстро нарвал полную шапку. Аж отвисла вся. Та же тебе корзинка, только без ручки. Держу в руках и диву даюсь: надо же, середина зимы, а я набрал ягод! Скажи кому — не поверят. Любо-мило даже поглядеть, понюхать эти зимние ягоды, сохранившие и цвет, и запах солнечного лета.

Вечером, сидя у теплой, жарко горящей печки, я пил чай, щедро заваренный шиповником, и вспоминал лучистый день в белом лесу, серебристые березы, хлопотливых синиц и печального снегиря, потерявшего свою снегириху.

ЗА СЕНОМ С ГАРМОШКОЙ…

Н. Г. К.

Опять я о зиме. Да и как не рассказать о таком случае: мыслимое ли дело — ехать за сеном с гармошкой? А вот наши мужики поехали…

Но это было потом.

А пока я сидел и удил на Чусовой ершишек. Ершишки клевали дружно, под ногами у меня топорщилась уже приличная кучка улова — на хорошую ушку, а то и на две.

С утра сильно морозило. Начал холод пронимать и меня. Чтобы согреться, я запрыгал вокруг лунки, прихлопывая рукавицами. Минуту прыгаю, другую, и так ладно у меня вдруг стало получаться, что даже какой-то ритм почувствовал в своих движениях. Отчего бы это? Точно пляшу под музыку.

Остановился перевести дух — и ушам не поверил: правда музыка! Зима, снежище по пояс, сосны и березы стоят в белых балахонах, а тут — гармошка! Ну ладно бы — гитара, на туристов можно подумать, их никакие холода не держат, но кто с гармошкой-то зимой в лес ходит?

Близ деревни я хорошо знаю окрестности. Помню все покосы, выпасы для скота, грибные и ягодные места. А покосы большей частью по заливным пойменным лугам Чусовой. Так что мне нетрудно было определить, где играют. Прислушался, так и есть — на шараповском покосе!

Иван Шарапов — сосед мой. Знаю, что у него есть гармошка и он частенько на ней играет. Но чтоб в лес брал с собой, не слышал. И до того мне любопытно сделалось, что забыл я про рыбалку и побрел рекой посмотреть на отчаянного гармониста.

Все ближе, ближе музыка. Теперь уже слышу, что не только играют, а еще и поют. Одни мужские голоса. Узнаю сипловатый басок самого Ивана Шарапова, петушиный фальцет его младшего брата Сереги, совсем безголосого тракториста Васюкова, а четвертого не могу разобрать. Кажется, пилорамщик Сашка Нестеров.

Цепляясь за кустовье, взобрался на крутой яр, где как раз начинается покос, и вижу такую картину: возле зарода стоит гусеничный трактор с прицепленными к нему длинными железными санями, на вершине зарода, уже очищенном от снега, сидит Шарапов и упоенно, избочив шею, прямо-таки выворачивает мехи двухрядки. Остальные трое, в распахнутых ватниках, в шапках набекрень, лихо отплясывают, как на сцене, как на помосте каком, на дощатом настиле саней что-то среднее между шейком и кадрилью. Только полы ватников веют! Само собой, тут же накрыт и пенек, подле которого теплится небольшой костерок…

— Вы чего, — говорю, — мужики, с ума спятили? Отродясь не видел, чтобы за сеном с гармошкой ездили.

Тут Иван перестал играть и вроде бы проснулся: узнал меня. Вместе с гармошкой ловко скатился с зарода.

— Давай, сосед, к столу. Праздник у меня великий. Гулять бы только, а тут сена дома не окажись. Вот и приходится совмещать…

— Какой, — спрашиваю, — праздник?

— Как какой? Неуж не слышал?! А еще сосед называется! Да сына мне Нюра родила. Вот такого! — и Шарапов показал — какого, как рыбак, широко раскинув руки. — Вчера был в больнице, обоих повидал. Во парень! — опять раскинул он руки.

— Так что же ты здесь веселишься, раз сына жена родила? К ней бы, к Нюре, и шел.

— Говорю, вчера был, как узнал. Цветов в теплице дали… Сегодня тещу турнул, пусть и она посмотрит. А у меня ни охапки сена дома…

Так и отпраздновали мы на пеньке в зимнем лесу рождение первого Иванова сына и даже сообща имя ему придумали — назвали Ильей. Чтобы рос таким же богатырем, как его былинный тезка.

Потом я снова пошел ловить ершей, а веселые мужики принялись складывать на сани сено. И ведь что интересно — весь зарод привезли, клочка по дороге не потеряли…

НОЧНОЙ РАЗБОЙ

Старательная белочка с большим усердием строила свое гнездо-гайно. Не спеша строила, с расчетом и хитринкой. Выбрала для него высокую ель. И не просто высокую, а еще такую, ветки у которой лишь на макушке росли. Да густые, непроглядные, как шатер. Сквозь них и неба не увидишь, не то что заметишь гнездо. А ствол ровнехонький, без сучочка.

Вот на такой-то ели, на самой верхушке в гуще ветвей, белка палочка по палочке выкладывала шарообразный дом с дыркой-входом посредине. Сколько раз спускалась на землю за строительным материалом — счету нет! Когда главная работа была закончена, принялась отделывать дом. Потолок и стены утеплила мхом, вплела брусничные стебли с листиками, пол застелила тоже мхом, но мелким, перетертым, да еще своей шерстью, выдранной с боков. А для украшения воткнула у входа сорочье перо с перламутровым блеском.

И жить бы да поживать белке в своем теремке, но случилась беда…

Вьюжной зимней ночью, когда белка крепко спала, укрывшись пушистым хвостом и наглухо заткнув входную дырку мхом, на ель бесшумно забралась куница. Лесная хищница еще ловчее лазает по деревьям, и если найдет беличье гнездо, спасения не жди. Ни убежать, ни спрятаться, ни защититься не может белка от куницы. Разбойница нашла вход и молнией стрельнула в него, выбив мордой мягкую затычку.

Затряслось, затрещало гнездо, посыпались на землю так тщательно пригнанные палочки-бревешки. Пискнула белка и затихла. Закапала на снег кровь…

Прямо в гнезде куница съела хозяйку, вытолкала за порожек, чтобы не мешались, ее остатки, а сама там же улеглась отдыхать. И долго бы она жила в чужом гнезде, да голод погнал снова на охоту.

А гнездо не опустело. Днем в него прилетела кедровка, повертелась, покричала, возмущаясь беспорядками, и давай перетаскивать в него из потайного места кедровые орешки. Снега-то навалило много, да еще заутюжило ветром, того и гляди, потеряешь под пеньком заготовленный с осени припас. Таскала, таскала да и выдала себя: на другой день, почуяв орешки, в гнездо забралась другая белка. Вот уж радости было: и дом готовый, и пропитания надолго!

ЗРЯ ТАК ПРО ЗАЙЦА…

Чего только про него, беднягу, не наговорили: и косой-то он, и трусливый, и, мол, под гору бегать не умеет — все кувырком да кувырком. Неправда это! Если бы он таким был в самом деле, то его давно бы перевели до последнего.