Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Как тут было не сойти с ума. Легче всего было не думать вообще.

О Леонове мало что слышно в течение всего 1937-го: ни одной серьезной публикации в прессе. Да, переиздадут роман «Барсуки», да, выйдет отдельным изданием прошлогодний очерк «И пусть это будет Рязань!..» – но это все без леоновского участия происходило. Ни поездок, ни присутствия на встречах и семинарах, на бесконечных совместных проработках тех писателей, которым грозила расправа.

Еще раз загнали лису

И все-таки надо было как-то возвращаться в жизнь. Если выбрал жить – значит, надо возвращаться. Так или иначе пытались вернуться в те годы или чуть раньше, или чуть позже все: и Булгаков, и Пастернак, и Ахматова, и Шолохов, и Платонов… Вернуться – через работу. Любую.

Иного пути, видимо, просто не было, и, пожалуй, нелепо и не к месту даже пытаться осуждать за это Леонова. Он, к слову сказать, в отличие от многих и многих, в том числе и вышеназванных, не допустил в те годы в свою прозу ни самого имени Сталина, ни славословий ему: а ведь мог бы. Тем более что его отношение к вождю было и сложным, и – не побоимся этого слова – искренним.

…Но как было уберечь эту искренность на ледяных и обжигающих сквозняках…

На исходе 1937-го, еще не зная об аресте Табидзе, Леонов был избран – наберем воздуха в легкие, чтобы дочитать, – в деловой президиум Юбилейного пленума правления Союза советских писателей, посвященного 750-летию поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Пленум правления прошел в Тбилиси 25–29 декабря. Леонову хотелось, наверное, поближе к Новому году сбежать из Переделкино, по которому нет-нет, да проезжала ночью машина, и все сидели, затаясь: к нам? не к нам?..

…Нет, не к нам. Не к нам, боже мой…

Леонов немного отдохнул в компании поэтов Георгия Леонидзе, Симона Чиковани, Ираклия Абашидзе.

Вернувшись из гостеприимной, бурной Грузии домой, в феврале 1938 года он посетил одну из артиллерийских частей и написал к 23 февраля для «Правды» вполне себе милитаристский текст про военные учения.

В статье, опубликованной в главном печатном органе Советской России, Леонов вновь безрассудно позволяет себе предаться воспоминаниям о поре своего учения в артиллерийской школе – не говоря, естественно, напрямую, что пишет о себе:

«…Совсем недавно, двадцать лет назад (на самом деле – 22, но Леонов все равно отсылает читателя именно к Гражданской войне, к 18-му году, а не к царским временам. – З.П.) этих самых отличных русских парней, “некрутами”, совсем молоденьких сразу отдавали в муштру, в шагистику, в словесность, пока бессмысленный автоматизм не притуплял человеческого сознания.

Кроме умения лихо раздраконить любой титул, сообщали им также кое-что и о материальной части, нечто о снаряде и еще заставляли заучивать, как молитву, что угломер, к примеру, следует повернуть именно на два деления, если скомандовано “левее ноль два”. И получалось, что замковой знал только, “что есть замок”, разведчик умел глядеть в артиллерийский бинокль и сообщать на батарею зрительные впечатления, а куда снаряд ложится при стрельбе – это было высокое дело офицеров.

Как все это непохоже на нынешнее, когда наводчик в случае нужды сможет заменить любой номер, когда разведчик сумеет подготовить данные для командира батареи…»

Ну, как всё обстоит сегодня, в благословенное советское время, Леонов видел своими глазами, о чем и писал; но вот отчего же никто не задался вопросом: откуда вы, Леонид Максимович, знаете детали обучения явно не красноармейских артиллеристов в 1918 году?

При всей своей внешней, нарочитой серьезности – Леонов любил, так сказать, позабавиться, подразнить смерть. В «Правде» все-таки публикуется писание его. 1938 год на дворе, а не, скажем, 1928-й. Зачем это ему было нужно, а?

Тремя днями позже, 26 февраля, Леонов появляется в «Литературной газете».

Здесь стоит вспомнить, что редколлегию газеты возглавлял вездесущий и авторитетный Владимир Ставский – которого, как мы писали выше, Леонов, подслушиваемый сексотом, презрительно называл «премированным аппаратчиком». Ох, напрасно он это делал! Недаром «Литературная газета», даже изображая стремление к объективности в оценке романов Леонова, одной рукой поддерживала его под локоток, а другой с остервенением била под ребра, под ребра…

Ставский или знал, или догадывался о неприязни Леонова и платил ему тем же – хотя и не напрямую, опосредованно.

«Премированный аппаратчик», говоришь? Ну, держи тогда.

«Литературная газета» – одно из самых главных изданий в стране, которое выстраивало в эти годы литературные иерархии, и Леонов с каждым годом занимал в этих иерархиях, как мы помним, все более дальние от вершины места.

В течение целых месяцев в «Литературной газете» само имя Леонова лишь изредка перечислялось через запятую – в то время как многие иные имена его собратьев по перу просто не сходили со страниц.

Раздражения Ставскому прибавляло нежелание Леонова участвовать в новых кампаниях против «врагов народа». Вот Алексей Толстой подписывает каждое «расстрельное письмо», и ничего. И Лавренёв старается, и Зощенко не открещивается, и Всеволод Иванов может. А этот после одной статьи, написанной больше года назад, неведомо где отсиживается.

Но словно что-то поменялось для Леонова, и вослед за публикацией в «Правде» – на первой полосе «Литературной газеты» (с переносом на четвертую полосу) идет отрывок из пьесы «Половчанские сады» – написанной, между прочим, год назад. И саму пьесу уже репетирует МХАТ, и ставит ее сам Владимир Иванович Немирович-Данченко.

«Быть может, наконец позади самое страшное? Быть может, всё теперь будет иначе?» – так мог думать Леонов.

В «Новом мире» «Половчанские сады» уже сверстаны, вот-вот выйдет журнальная книжка, хрусткая и ароматная. В том же феврале Леонов начинает писать еще одну пьесу «Волк (Бегство Сандукова)».

С этими пьесами Леонов связывает свое возвращение в литературу: он, безусловно, желает туда вернуться в силе и славе.

Леонов, да, хочет соответствовать своему времени, и в обеих пьесах действуют… немецкие шпионы на благословенной Советской земле. Враги народа. Которых, конечно же, разоблачают.

Пьесы эти, надо признать, сделаны замечательно хорошо – даром, что внутренняя мучительная брезгливость Леонова и к описываемым им коллизиям, и к человечеству вообще чудесным образом передается любому вдумчивому читателю. Быть может, Леонов и хотел дать оптимистичные картины – ну, хоть отчасти оптимистичные, – но у него вновь получился «унтиловск» пополам с «пороженском», и еще со шпионами в придачу.

Впрочем, касательно первой из этих двух пьес – «Половчанские сады» – ситуация была чуть сложнее. Поначалу отрицательный герой этой вещи шпионом не был, но ознакомившийся с пьесой председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР Платон Керженцев запротестовал: нет, любезнейший, надо идти в ногу со временем, подайте нам сюда шпиона. Леонов так и сделал. А к моменту начала работы над «Волком» (спустя целый 1937 год) и сам уже сработал на опережение и поселил в пьесе даже не одного врага, а целых двух, коварных и злобных.