Распутин - Иван Наживин

— Ну а мобилизации не боишься? — наливая всем холодной водки, спросил шутя Степан Кузьмич Ваню.

— Нет. Все улажено… — отвечал тот, прожевывая какую-то удивительную рыбку. — Как директор не подлежу.

— Да ведь вы на оборону не работаете?

— Стали работать. Для меня. Материи защитного цвета.

— И вполне безопасно?

— Вполне. Для защиты отечества тяжел.

— Эдак все бы отяжелели!

— Их дело. Пусть устраиваются.

— А на это лето никуда? — спросила Анна Егоровна Любу.

— Нет, хочу прокатиться в Кисловодск… Вот и дядя Вася собирается.

— Ах, старичок, старичок, пора бы тебе и о душе подумать… — пошутил Степан Кузьмич.

— И думаю, и думаю…

— Думаешь ты о девочках…

— А что же? И девчоночек Господь сотворил… — сказал старичок. — Мы с девчоночками живем по-милому, по-хорошему. Жалеют они меня, старичка. Сударушки вы мои, для чего и на свете-то вольном жить, как не для своего собственного удовольствия? Нет, нет, я вот лучше красненького…

— Поедемте и вы… — сказала Люба. — Вот Ваня и отвез бы нас всех на машине прямо до места…

— Ой нет, куда там… — вяло проговорила Анна Егоровна. — Пылища, жарища… Нет, я ни за что!

— Распускаешься ты, вот что я скажу тебе, сестрица… — сказала, смеясь, Люба. — Разве можно жить этой вашей провинциальной коровьей жизнью? Спите, едите, зеваете…

— И я не поеду… — протелеграфировал Ваня. — Предполагается пробег Москва — Томск.

— Смотри, не сломай головы… Мужичишки теперь сердитые, черти… — сказал Степан Кузьмич.

— Нет. Я с графом Пустозерским. Поберегут. У него связи.

И была удивительная лососина, и ростбиф, и цыплята, и спаржа, и всякие вина. Лица раскраснелись, языки развязались, и глаза заблестели. Вдали у реки свистел паровоз. У чугунной решетки торчали любопытные, и у них текли слюнки. А Степан Кузьмич, как только замечал за густыми кустами эти фигуры любопытных, невольно поднимал диапазон выше, громче говорил, громче смеялся и возглашал во всеуслышание:

— А ну, еще шампанчику!

— Ого! — воскликнула Люба, вдруг заметив павлина. — Давно?

— Разве ты его раньше не видала? Давно… Правда, хорош?

— Нет, я не люблю их… — глотая холодный покалывающий огонь вина, отвечала Люба. — У них ужасно неинтеллигентные морды…

И она рассыпалась серебристым смехом.

Павлин взлетел опять на забор, дико вскрикнул и вдруг распустил свой хвост…

— Ого! — сказал кто-то за забором почтительно.

— А ну, еще шампанчику! — сияя, проговорил Степан Кузьмич.

— А не довольно ли тебе, дядя Вася? Смотри, развезет… — пошутила Люба.

— Могущий вместити да вместит, сказано в священном писании, милочка… — кротко отвечал старичок. — Разве ты не читаешь его никогда?

Все засмеялись, даже Ваня, густо налившийся кровью от выпитого вина.

— Эх, надо, что ли, граммофон завести на радостях! — воскликнул Степан Кузьмич. — Давай, дядя Вася, выберем пластинки — ты ходок по этой части…

В окно выставилось огромное серебряное жерло граммофона.

— Это вот все русские оперы… Это итальянские… — говорил Степан Кузьмич, указывая на полки огромного шкапа, набитого пластинками. — Тут вот шансонетка. Это рассказы. Это скрипка…

— Да позволь: сколько же у тебя этого добра? — изумился дядя Вася. — Это поразительно!

— Ну что там… — небрежно сказал Степан Кузьмич. — Каких-нибудь тысячи три пластинок, не больше…

— Ого!

— Тут есть вещи, которые и сами мы ни разу не играли еще… — сказал Степан Кузьмич. — Вот хочешь эту — «Дубинушку»? Шаляпин, соло? Или Вяльцеву вот: «Гайда, тройка…»

— Валяй лучше Вяльцеву!

— Ты на мембрану-то, брат, внимание обрати: антик муар[54] с гвоздикой! Ни у кого такой во всей России не найдешь, может…

Они отобрали стопку пластинок и, поручив вертеть граммофон Стеше, глазастой горничной с белой штучкой, вышли снова на террасу.

— Еще бутылочку?

— Можно, можно…

— А что же персиков никто не попробовал? Свои ведь, не елисеевские…

Смеркалось. Сильно пахло росой и цветами. Город затихал. Мустафа грустно смотрел на суету людей на террасе — его тяготила и музыка эта, от которой хотелось выть, и весь этот ненужный, по его мнению, шум. А граммофон валял вовсю.

— Эх, только вот дамы тут, а то я такие пластинки закатил бы вам, пальчики оближете!

— Ну, не институтки, Степа! — сказала Люба.

— Не говори, Люба: есть такие, каких ни одна институтка не выдержит… — возразил Степан Кузьмич. — Пойдемте, кавалеры, в кабинет ко мне, я там заведу…

— Нет, тогда уж лучше мы с Анютой к реке пока пройдем… — сказала Люба, вставая. — Надо освежиться немного — я так вся и горю… Пойдем, Анюта!

Степан Кузьмич тут же услал горничных, достал из запертого ящика письменного стола запретные пластинки и, сияя, вышел с ними на террасу.

— Ну-ка вот, послушайте… — сказал он и, скомкав салфетку, заткнул ею горло граммофона, чтобы не было громко. — Слушайте…

Бойко, с необыкновенным азартом машина отрапортовала чрезвычайно сальный анекдот, от которого дядя Вася так расхохотался, что даже стал, как ребеночек, икать. Ваня лаконически протелеграфировал свое полное удовольствие, но смеяться себе не позволил: он думал, что американцы смеяться не должны. И еще анекдот, и еще. Дядя Вася таял, умирал и приговаривал:

— Да, вот это бы институточкам-то!.. Это вот как раз для них… Что за прелесть… Хе-хе-хе…

— Что? А? — гордился Степан Кузьмич. — А ну-ка вот эту…

Ваня незаметно вытащил из жерла граммофона салфетку, и оттуда посыпалась вдруг отборная, необыкновенно замысловатая ругань. Степан Кузьмич бросился было заткнуть горло машины, но Ваня не пустил его. Ругались пьяный извозчик, городовой и дворник, да ведь как! Собравшаяся за чугунной решеткой толпа замерла в восхищении.

— Огооо! — восторженно протянул кто-то в сумраке из-за решетки, где собрались кухарки, раненые, рабочие, дети. — Вот это я понимаю!

— Кончили? — с милой наивностью спросила, появляясь внизу террасы, Люба. — Дайте мне пить…

Пластинки показались ей довольно интересны, но все же ничего такого уж особенного она в них не нашла…

Мустафа, утомленный всем этим шумом и гвалтом, глубоко и тяжело вздохнул…

— А ну, шампанчику! Господа, шампанчику… Холодненького!..

— Степан Кузьмич, вас Кузьма Лукич к телефону просят из Москвы… — доложила вдруг Стеша.

— А-а, иду, иду… Извините, гости дорогие…

Он прошел в свой кабинет и взялся за трубку.

— Это вы, папаша? Что это вы застряли там? Я думал, что вы уж дома…

— Маленько вчера вожжа под хвост попала, вот и застрял… — отвечал Кузьма Лукич. — А я, сынок, вот насчет чего: тут от Земского суюза большой заказ дают на табак, ну только я отказаться думаю: уж очень крадут… В такую кашу со стервецами ввалишься, что потом и не расхлебаешь…

— Ну ежели мы так разбирать все будем, то тогда и торговать нельзя. Это ихнее дело… — сказал Степан Кузьмич.

— Ихнее-то ихнее, да смотри, как бы и нам не ввалиться… — сказал старик. — Давненько я работаю, а таких живоглотов не видывал еще… Ставь двойные цены в счетах, а излишек чтобы весь им…

— А вы вот что, папаша… того… по телефону насчет этого надо бы полегче…

— Ну чего там? И так все знают… По-моему, надо бы послать их куды подальше…

— А по-моему, кто смел, тот и съел…

— Ну, твое дело… Смотри сам!

— Пущай едут, сговоримся…

— Ладно, скажу… Ну, прощай покедова…

— Будьте здоровы, папаша. Ожидаем…

И Степан Кузьмич весело вышел снова на террасу.

— Папаша велел всем кланяться… — сказал он. — Что это у вас бокалы-то опустели?.. Ну-ка, холодненького…

XVI

ГОЛОС ИЗ МОГИЛЫ

Тяжелый кошмар войны все более и более давил Евгения Ивановича. Он просто места от тоски себе не находил, и мученическое выражение в его глазах стояло теперь почти всегда. Он исписывал в своей секретной тетради бесконечное количество страниц на темы войны с целью выяснить себе смысл происходящего безумия, но тщетно: эти интимные страницы его пестрели сотнями знаков вопроса, а ответа на эти вопросы не было никакого. Борьба за рынки? Оскорбленное национальное чувство? Жажда власти немногих? Грабеж? Борьба с милитаризмом? Борьба за гегемонию в Европе? Свобода морей? Made in Germany[55] и английская промышленность? Проливы? Что бы со всех сторон не подсказывали ему умничавшие впустую идеологи войны, ему было ясно, что цели эти были надуманы, что все эти этикетки на страшной катастрофе явно не исчерпывали ее грозного значения, потому что тотчас же вставали новые вопросы: прекрасно, пусть эти придуманные цели действительно существуют для небольших групп людей или пробравшихся или пробирающихся к власти, но какое дело до свободы морей, до английской промышленности, до проливов мне?! Какое до всей этой дребедени дело калужанину-мужику, индусу, сингалезцу, черногорцу, провансальцу, баварскому горцу?! Как могут идти покорно на страшные страдания и смерть миллионы этих людей, для которых все эти соображения так называемой высшей политики совершенно чужды? Как может участвовать в страшном деле этом и оправдывать его культурнейшая европейская интеллигенция? Как могут оправдывать его и участвовать в нем все эти миллионы социалистов, строителей нового мира? Мало этого: как не видят руководители этого преступления, так называемый государственно мыслящий элемент, что нельзя платить такую страшную цену за достижение этих призрачных, противоречивых, никому серьезно ненужных целей, вместе взятых, что достижение их — если они даже и будут достигнуты, не окупит и сотой доли тех страданий, тех бедствий, тех разорений, которые эти будто бы государственно мыслящие люди обрушили на мир, что нельзя для того, чтобы подгадить соседу, зажигать свой собственный дом со всех четырех углов, что нельзя для торжества цивилизации, свободы, принципов демократии распинать людей на колючей проволоке, душить их тысячами удушливыми газами, держать их годами в сырых, вонючих и вшивых окопах… А вот тем не менее все это делалось!