По воле судьбы - Маккалоу Колин

Отважный маленький терьер показал зубы.

— Я скажу вам, почтенные отцы, что я намерен делать. Я буду продолжать налагать вето на вопрос о губернаторстве Цезаря до тех пор, пока Сенат Рима не согласится отнестись к Гаю Цезарю именно так, как он отнесся бы к Гнею Помпею Магну. Я отзову вето лишь при условии, что любая акция по отношению к Гаю Цезарю тут же будет применена и к Гнею Помпею! Если Палата лишит Гая Цезаря полномочий, провинций и армии, всего этого одновременно должен лишиться и Гней Помпей!

Все, как по команде, выпрямились. Помпей, потерявший всякое сходство со своей статуей, изумленно таращился на Куриона. Консуляры, лояльные к Цезарю, во весь рот улыбались.

— Молодец, Курион, так их, так их! — крикнул Луций Пизон.

— Заткнись! — заорал ему Аппий Клавдий.

— Я предлагаю, — вопил Гай Марцелл-старший, — тут же лишить Гая Цезаря полномочий, провинций и армии! Лишить!

— Я налагаю вето на это предложение, младший консул, если ты не добавишь к нему, что полномочий, провинций и армии лишается и Гней Помпей!

— Палата постановила считать наложение вето на вопрос о проконсульстве Гая Цезаря изменой! Ты изменник, Курион, и я сам прослежу, чтобы тебя предали смерти!

— Я и на это налагаю вето, Марцелл!

Павел поднялся с кресла.

— Собрание закончено! — прорычал он. — Закончено! Все — вон отсюда!

Пока сенаторы покидали курию, Помпей недвижно сидел на стуле, уже без особой радости разглядывая свою статую. Примечательно, что ни Катон, ни Агенобарб, ни Брут, ни кто-либо из других boni не подошел к нему, что могло бы быть истолковано как просьба прийти поговорить. Только Метелл Сципион присоединился к нему. Когда все вышли, они вместе покинули курию.

— Я поражен, — сказал Помпей.

— Не больше, чем я.

— Что я сделал Куриону?

— Ничего.

— Тогда почему он накинулся на меня?

— Не знаю.

— Он — человек Цезаря.

— Теперь мы уверены в этом.

— Впрочем, я никогда ему не нравился. Он клеймил меня и в год консульства Цезаря, и потом.

— Тогда он был человеком Публия Клодия, а Клодий всегда ненавидел тебя.

— Но все-таки, почему именно я?

— Ты — враг Цезаря, Магн.

Голубые глаза на отекшем лице удивленно расширились.

— Я не враг Цезарю! — возразил надменно Помпей.

— Чушь. Разумеется, враг.

— Подумай, что ты несешь, Сципион? Хотя умом ты не блещешь.

— Это правда, — спокойно согласился Метелл Сципион. — Вот почему вначале я и ответил: не знаю. А потом понял. Я вспомнил, что говорили Катон и Бибул. Ты ревнуешь к способностям Цезаря. В самой глубине души ты боишься, что он тебя обойдет.

Они вышли из курии не через парадную дверь, а через боковую, выводящую в перистиль виллы, по меткому выражению Цицерона притулившейся к театру, как шлюпка к яхте.

Первый Человек в Риме кусал в гневе губы. Метелл Сципион всегда говорил то, что думал, ничуть не интересуясь, как к этому отнесутся. Тот, кто родился Корнелием Сципионом и в чьих жилах течет кровь Эмилия Павла, может позволить себе спокойно высказываться без оглядки на кого-либо. Даже на Первого Человека в Риме. А Метелл Сципион вдобавок к своей родословной имел и еще кое-что — огромное состояние, которое он унаследовал, будучи усыновлен богатым плебейским семейством Метел лов.

Да. Он попал в точку, хотя вслух Помпей этого признавать не хотел. Опасения зародились в ранние годы пребывания Цезаря в Длинноволосой Галлии, а его победа над Верцингеторигом облекла их в конкретную форму. Помпей уничтожил отчет, в котором подробно описывалась эта кампания, пришедшаяся на год его третьего консульства. Цезарь затмил его. Просто затмил. Ни одного неправильного решения. Высококвалифицированный подход к войне. Молниеносность перемещений. Несгибаемая стратегия при немыслимой гибкости в тактике. А его армия! Почитает его, словно бога. Действительно почитает, легионеры преклоняются перед ним. Он же ведет их сквозь шестифутовую снежную толщу. Он их выматывает, морит голодом, заставляет вершить титаническую работу. А они ему всецело преданы. Только идиоты могут твердить, что эта преданность куплена им! Тот, кто дерется за деньги, увиливает от смерти. А люди Цезаря готовы умереть за него тысячу раз.

«У меня никогда ничего подобного не было, хотя я думал, что было, когда собрал своих пиценских клиентов и отправился с ними под руку Суллы. Тогда я верил в себя, верил, что мои люди любят меня. Возможно, Испания и Серторий отняли у меня эту веру. И я вынужден был смотреть, как они умирают вследствие моих грубых ошибок. Ошибок, которых он не делает никогда. Испания и Серторий заставили меня прийти к выводу, что побеждают числом. С тех пор я никогда не вступал в бой без ощутимого численного перевеса. И в будущем никогда не вступлю. А он сражается с малыми силами, потому что верит в себя, потому что не сомневается в своих людях. И все-таки не теряет солдат понапрасну, не ищет сражений. Предпочитает решать споры мирно. А потом вдруг отрубает руки четырем тысячам галлов, считая это самым действенным способом обеспечить длительный мир. И пожалуй, он прав. Сколько людей он потерял под Герговией? Сотен семь? И он оплакивал их! В Испании я одним махом потерял вдесятеро больше, но не уронил ни слезинки. Может быть, больше всего я боюсь его ужасающей рациональности. Даже в порыве гнева он способен себя контролировать, чтобы изменить ситуацию в свою пользу. Да, Сципион прав. В глубине души я понимаю, что Цезарь лучше меня».

Корнелия встретила их в атрии, подставив мужу холодную щеку, потом широко улыбнулась отцу, этому монументальному дураку. О Юлия, где ты? Почему ты ушла? Почему эта не может быть такой, как ты? Почему эта так холодна?

— Я не думала, что заседание кончится до заката, — сказала Корнелия, распахивая дверь в столовую. — Но конечно, ужин нас уже ждет.

Нет, она все-таки симпатичная. В этом отношении ничего позорного в его выборе нет. Густые каштановые волосы свиты в прядки, заправлены за уши. Губы достаточно полные, чтобы вызвать желание, груди тоже большие, у Юлии были меньше. Серые глаза с чуть нависшими веками широко расставлены. Она с похвальной покорностью легла на брачное ложе. Не девственница, поскольку уже была замужем, но, как обнаружилось, малоопытная и недостаточно пылкая, чтобы приносить ему радость. Помпей гордился собой как любовником, но Корнелия не давала ему себя проявить. В целом она не выказывала неудовольствия, но шесть лет брака с восхитительно отзывчивой, легко возбуждавшейся Юлией развили в нем чувственность. Прежний Помпей счел бы все в порядке вещей, но нынешний находил особое удовольствие в легких покусываниях женских сосков. Корнелия Метелла считала это глупостью, но терпела. Однако когда он языком раздвинул ей губы вульвы, она отпрянула и с возмущением сказала:

— Это отвратительно! Не смей делать так! Никогда!

Возможно, подумалось вдруг Помпею, она отстранилась из опасения ощутить взрыв невольного наслаждения. Корнелия Метелла в любой ситуации хотела владеть собой.

Катон шел домой один, сожалея, что с ним нет Бибула. Без него решимость boni таяла, по крайней мере когда дело доходило до прямых действий. Трое Клавдиев Марцеллов были неплохими ребятами, а средний даже очень неплох, но многолетней, страстной ненависти к Цезарю у них не имелось. Той ненависти, какую питал и лелеял Бибул. И Бибул, и Катон хорошо понимали, как ущемит Цезаря закон о пятилетней отсрочке, но они совершенно не предполагали, что его первой жертвой падет сам Бибул, засунутый сейчас в Сирию, так же как этот напыщенный, самоуверенный осел Цицерон — в Киликию. Они теперь соседи и должны вести вместе войны. Смирных лошадок, прогулочную и вьючную, запрягли в колесницу Марса! О чем только думал Сенат? Пока Бибул разводил с парфянами дипломатию через парфянского аристократа Орнадапата, Цицерон вошел в Каппадокию и осадил Пинденисс. Он потратил пятьдесят семь суток на взятие этого ничего не значащего городка! В тот же год, когда Цезарь возвел двадцатипятимильную линию фортификаций и в тридцать дней заставил Алезию сдаться! Контраст был столь разителен, что отчет Цицерона вызвал в Сенате смешки. И шел он до Рима сорок пять дней, немногим менее, чем длилась осада.