Диверсанты - Евгений Андреянович Ивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Они могут быть в трех купе! – сказал он быстро, и Саблин поразился его преображению. Это был собранный, решительный, уверенный человек. Он таким понравился ему в эти минуты: никакой апатии, флегматичности и угрюмости.
– Я беру первое, Карел – второе, ты, Ян, – третье! Попробуем обезоружить их. Только бы не стрелять! Тогда все будет нормально. Иначе из соседнего вагона… а там вы видели сколько офицеров? – он не договорил и решительно двинулся по коридору.
Все три купе оказались открытыми, слышались голоса, смех. Ян, за ним Саблин проскочили вперед, и Филипп встал в проем двери, вскинув автомат. Жандармов было четверо. Они чувствовали себя вольготно и в безопасности, сидели без ремней, головных уборов и играли в карты. Появление этого заросшего бородой человека с автоматом буквально парализовало их: один как поднял карту вверх, так и замер с ней в воздухе. Глаза, полные ужаса, уставились на Саблина.
– Не двигаться! – приказал он и свободной рукой снял с вешалки три автомата. Он бросил оружие назад в коридор. Лишь подсознательная мысль промелькнула в голове: «А где же четвертый автомат?», но его отвлек голос Яна:
– Их здесь нет!
– В моем купе тоже нет, – ответил и Кряж. – Где арестованные? – зарычал он на жандармов.
– Там! – ответил один, заикаясь, и показал на соседнее закрытое купе.
– Лечь всем на пол! – прикрикнул на них Кряж.
В ту секунду, когда Саблин чуть отвернулся к Яну, один из жандармов бросился на него. Но Филипп успел нажать на спусковой крючок. Автоматная очередь пришлась жандарму в живот, и он повалился на пол без звука. Филипп полоснул огнем по остальным, и все было кончено.
Ян и Кряж открыли огонь по своим купе. И тут произошло то, чего они никак не ожидали. Ревизор, который прошел за ними следом, рванул стоп-кран и закричал:
– Прыгайте, бегите! В соседнем вагоне – немцы!
Поезд, визжа тормозными колодками и выбрасывая из-под них сноп искр, резко сбавил ход, заклацали сцепные приспособления.
Ян рванул дверь купе. Все шестеро захваченных партизан и подпольщиков сидели здесь.
– Быстро! Выскакивайте!
Кряж распахнул двери тамбура и спрыгнул на насыпь, подхватив скованных наручниками сыновей Джакоба, буквально вывалившихся наружу. Следом выскочили и покатились по насыпи, увлекая друг друга наручниками, Джакоб и Андрусяк. Потом спрыгнули с подножки Ваня Кудряшов и Женя Антонов. Последними покинули вагон Ян и Филипп, они тащили за плечами автоматы, взятые у жандармов.
Только теперь Кряж понял, какую медвежью услугу им оказал ревизор: впереди было чистое поле, ни одного кустика, до леса быстро не добежать.
Саблин крикнул Антонову:
– Поднимите руки! – и выстрелом в замок разорвал наручники. – Берите автоматы! – он бросил на землю оружие и подскочил к Андрусяку. Через секунду и их руки были свободны. Ян расстрелял наручники на руках ребят, и все бросились в степь, стремясь как можно дальше уйти от поезда.
Выстрелы привлекли внимание не только пассажиров, набитых в вагоны и теперь высунувшихся из окон, с любопытством разглядывавших вооруженную группу, но и немцев, которые могли легко расстрелять бегущих в поле людей. И тут снова произошло непредсказуемое: ревизор понял свою оплошность, он прекрасно представлял себе последствия своего поступка, потому что увидел, как один из немецких унтер-офицеров пристроил винтовку на окне вагона, выбив прикладом стекло. С такого расстояния он без особого труда, хорошо владея стрелковым оружием, расстреляет всех до одного. Ревизор крикнул по-немецки:
– Поезд минирован партизанами! Сейчас будет взрыв! – Потом он прокричал предупреждение по-словацки пассажирам.
Такого эффекта даже он не мог предположить: люди, обезумев, ринулись из вагонов. Они прыгали из тамбуров, из окон, скатывались вниз по насыпи и бежали в степь. Немцы не заставили себя предупреждать дважды. Они бросились спасать свою жизнь, не желая оказаться под обломками вагонов, и довольно дружно вылетели из тамбуров. Вместе со всей толпой помчались дальше от состава.
Партизаны оказались впереди этой человеческой массы. Вдруг из лесу, навстречу им, запряженная парой гнедых коней, вынеслась повозка. В ней сидели жених, невеста в белом платье и двое молодых людей. Дикая картина бегущей массы людей испугала их и они повернули коней. Филипп пытался перехватить подводу и выстрелил в воздух. Лошадьми правил мальчик лет четырнадцати, он стоял в передке с вожжами в руках и размахивал кнутом. Ему с трудом удалось осадить разгоряченных коней и вдруг, повернувшись к своим седокам, он принялся яростно хлестать их кнутом, выкрикивая:
– Вон с телеги! Вон с телеги!
Жених, невеста, дружки мигом выскочили из повозки, а мальчик ударил кнутом по коням и, гикнув, погнал их навстречу бегущим партизанам. Лихо описав дугу и придержав разгоряченных коней, закричал тонким голоском:
– Садитесь! Я спасу вас! Я знаю, кто вы!
Они дружно ввалились в повозку, задыхаясь от сухого теплого воздуха, а мальчик пустил коней вперед, нахлестывая их и понукая:
– Пошел! Не на хозяина стараетесь! Пошел!
В лес кони влетели, мокрые от пота, пена хлопьями срывалась с них на землю. Они скалили зубы и, закусив удила, высоко задирали головы. Возле ручья мальчик остановил подводу.
– Бегите по берегу, там лесной домик!
– Как тебя звать? – спросил Ян, глядя с восхищением на отчаянного мальчишку.
– Якоб! Мы с отцом батрачим в Нижнем Грушеве. Это кони хозяина и дочка его, – вдруг засмеялся он своим мыслям, наверно, связанным с воспоминаниями, как он хлестал кнутом жениха и невесту. – Прощайте! – Он легонько взмахнул кнутом, и лошади неторопливо пошли в ручей.
* * *
Наверно они прикончили бы его еще на первом допросе, когда Филипп вцепился зубами в палец гестаповца. Может быть, забили бы до смерти, но он им был нужен – единственная цепочка, которая вела их не только в горы, где хозяйничала партизанская бригада, но и в словацкое подполье. Как они его били! – и за этот проклятый палец, и за то, что не могли пока выжать из него никаких сведений. Когда он потерял сознание, двое в черной эсесовской форме вытащили его из следственной камеры и бросили в одиночку.
– Я изорву его в клочья! – бесновался Дзорда. – Нет такого человека, который бы устоял перед болью! Боль – это неподвластное разуму! Когда человеку больно, он перестает соображать. Ты о чем-нибудь думаешь, Фриц? – крикнул он эсесовцу, который, как дитя, раскачивал забинтованную руку. – О чем ты думаешь? Я спрашиваю: тебе больно, ты можешь разумно мыслить?
– Оставьте меня! – сорвался на крик
