Дети - Наоми Френкель

На другой день после того, как он обратил в бегство всех влюбленных, получил Болек подарок – целый английский фунт от дяди из Америки. И внезапно исчез. Мы были уверены, что он скрылся, от стыда за содеянное, ибо все только и говорили о бегстве парочек. Два дня мы волновались за его судьбу, и даже собрали группу для поисков. Но Болек не исчез, а пошел в Тверию, к сапожникам, чтобы те стачали ему ботинки, которые не скрипят и не такие тяжелые. Вернулся он с новыми ботинками, которые выглядели лучше всей обуви членов кибуца. Все не отрывали глаз от ботинок Болека, в том числе парни, которые бежали от его пуль. Окружили они его и хвалят покупку, как вдруг один из парней, изучающий тивериадские ботинки, с горечью провозглашает: «Сапожники в Тверии большие обманщики! Обвели Болека вокруг пальца! За хорошую цену продали ему пару ботинок с левой ноги!

Посмотрел Болек в испуге на свои ноги и был потрясен: невозможно отрицать – оба ботинка с левой ноги! Что вам сказать? Общий хохот заглушил крик о сапожниках-обманщиках из Тверии. Болек всей душой поверил, что его обманули. Но позднее, когда ему стало ясно, что над ним посмеялись, охватил его прямо приступ стыда, и опротивили его душе эти новые ботинки. Стоило ему в них появиться среди товарищей, как хохот не переставал его преследовать. И тут он узнал, что я собираюсь ехать за границу, вот и предложил мне эти ботинки. Так они, сударь, оказались у меня.

– Отлично! – подводит смехом дед рассказ халуца. – Отлично. Вижу я, что у вас не так плохо. Даже очень весело.

Дед добился своего! Семейка Леви смеется и с большим аппетитом уплетает ужин.

Вдруг слышно, что кто-то царапается в дверь. Кетхен распахивает ее, и в столовую, приветствуя всех помахиванием хвостика, врывается Эсперанто. Запах мяса привлек его в столовую. Тут же пробирается к стулу Эдит, около деда, кладет лапы на ее пустой стул, требуя своей порции.

– Но почему он отдал ботинки именно тебе, – не успокаивается дед.

– Я не был среди тех, которые пробрались в палатку Болека – сбить его с толку ботинками. За это он был мне благодарен и предложил ботинки мне.

– А почему ты не был среди этих веселых ребят?

– Не было у меня никакой причины сбивать Болека с толку.

– Что значит, не было никакой причины?

– В ту ночь я не был на плантации и не спасался бегством от пуль Болека.

– А почему ты не был там в ту ночь?

– Я женат, сударь.

– Вы женаты? – в один голос воскликнули кудрявые девицы: халуц из Израиля виделся им совсем не женатым.

– У меня два сына.

– Два сына! – удивленно восклицает дед и бросает хмурый укоряющий взгляд в сторону своего внука Гейнца. Несомненно, в этот вечер дед предпочитает Зераха своему внуку. Лицо Иоанны снова посветлело. Она видит на лицах всех удивление, и даже восхищение ее халуцем. Только Бумба явно недоволен. Ведь халуц принадлежит Иоанне, член ее Движения, член коммуны Алеф, и Бумба уже видит себя членом коммуны Бет! Утром Итче окончательно убедил Бумбу. И он кричит Иоанне:

– Меня сегодня записали в Движение, выступающее против вас. Завтра я присоединяюсь к ним.

– Меня это не колышет, – отвечает Иоанна, – мы бы, так или иначе, не приняли такого, как ты. Мы – Движение авангарда! – и глаза ее возвращаются преданным взглядом к халуцу. – Какие песни он знает!

В клубе движения Зерах целый час пел им песни страны Израиля. Дед видит, как озарилось лицо внучки.

– Подай к столу кофе, Кетхен! Кофе господину Зераху. Попросим его спеть песни, которые поют в кибуце.

Дымится кофе. Клубы дыма поднимаются от сигары деда. Издалека, из-за опущенных жалюзи, доносится слабое завывание ветра ночной вьюги. Эсперанто насытился и дремлет у стула Эдит.

– Хм-м – хмыкает дед в сторону Зераха, как бы напоминая о просьбе спеть.

– Я спою вам колыбельную на иврите, которую пою моим маленьким сыновьям.

– Да. Вы поете им на иврите? И они уже это понимают? – удивляется дед.

– Но свет здесь очень яркий для песен страны Израиля, – вскрикивает Иоанна – ослепительный свет испортит все звуки!

– Тише, Иоанна, тише!

Но она уже вскочила со стула и выключает свет большой люстры. В сумраке столовой светится красным огнем только камин. И отец, и мать на портретах словно прикрыли глаза. Невозможно не смотреть на них.

Спи, цветок,Мой любимый сынок,Душу тобой согрею,Из грядущих дней твоихСны тебе навею.

Голос Зераха негромок, но полон душевности.

«Новая беда, – думает дед про себя, глядя на пустой стул Эдит, – а если является беда, нет в мире путей – ее преодолеть!»

«Может, он излечит ее от Эмиля, – обращает свои мысли Гейнц к стулу Эрвина, – и, быть может, на меня возложено – вылечить Герду от Эрвина?»

И скажу, что ты, любимый,Вовсе не изгой.Ведь – Израиль – твое имя,Это – корень твой.

Никто, кроме Иоанны, не понимает язык песни.

Орешник бьет ветвями в закрытые жалюзи окна.

Глава двадцать первая

Большая забастовка закончилась! Берлин снова гонит машины и поезда, шумит своими шоссе, гремит стальными мостами, гудит и скрежещет подземными тоннелями метро. Гудят колокола всех церквей. Приближается Рождество! Елки продаются на всех углах, город полон запахом хвои. Снег лежит белизной на их зелени. Праздник заполонил город. На любой пустой площадке – праздничные базары. Продают с лодок, вмерзших в лед реки Шпрее. Стеклянные шары, золотые и серебряные звезды свечи, горящие на витринах. Обилие вещей возбуждает массы безработных, копошащихся по всем углам. Не было такой большой безработицы, тяжкого голода, нищеты, как на Рождество 1932 года. Множество детей высыпало на улицы и рынки – просить милостыню. У них большие глаза на тощих лицах, рваная одежда, и все они тянут руки к прохожим. И везде музыка и пение. Множество шарманщиков – на улицах и во дворах.

Ночь безмолвна. Дремлет скит.Сладок сон. Лишь он не спит.Спят святые, день поправ.Парень молод и кудряв,Прямо с неба, среди рос,К нам идет Иисус Христос.К нам идет Иисус Христос.

Песня эта звучит из приемника в чайной комнате дома Леви. В этот утренний час в комнате Гейнц и Иоанна. На столе еще остатки ужина. Гейнц торопится выключить радио.

– Просто ужас, – сопровождает его голос Иоанны.

– Никакого ужаса, Иоанна, все не так страшно.

Радио смолкло, и плачущий голос Иоанны звучит в полную силу.

– Вытри лицо, Иоанна, и успокойся.

– Я поеду! Я поеду к деду и бабке со стороны матери, в Кротошин!

– Нет, не поедешь! На этот раз ты не добьешься своего!

Гейнц поставил заслон любому выходу из дома на дальние расстояния. Правительство канцлера фон-Папена пало. Власть перешла в руки генерала фон-Шлейхера. Из-за него Гейнц ввел в доме чрезвычайное положение. В школах начались рождественские каникулы, и Гейнц запер членов семейства в стенах дома. Никакой поездки в Польшу, никакой школьной экскурсии в горы. Все приняли запрет, наложенный на них Гейнцем, все, кроме Иоанны. Из-за какого-то генерала Шлейхера она не увидит своих деда и бабку, и не отпразднует с ними праздник Хануки?

– Если я сейчас к ним не поеду, больше никогда их не увижу!

– Что это за разговоры, Иоанна, почему ты их больше не увидишь? Пройдет это напряжение, и ты поедешь к деду и бабке в Польшу. В следующие каникулы. Я тебе гарантирую.

– Ты гарантируешь! Сердце мне подсказывает, что я их больше никогда не увижу. И все из-за тебя!

– Прекрати сейчас же, Иоанна!

«Иисус Христос приходит! Иисус Христос приходит!» – снова врываются звуки песни в распахнувшуюся дверь. Кетхен убирает в столовой и включила радио на полную мощь, снимает покрывало с клетки попугая, и тот испуганно взлетает, трепещет головой и телом, ударяет по прутьям клетки крыльями, падает и издыхает. Кетхен не заметила горькой кончины попугая, удалившись от клетки. Со ступенек донеслись до нее шаги Вильгельмины. И Кетхен поторопилась к буфету – протереть до блеска серебряную посуду. Никто еще не знает о судьбе попугая. Рывком открывает Вильгельмина двери, и с ней вновь ворвались звуки рождественской музыки. Она стоит в дверях, прижимая к животу поднос, вся в белом. Хотя она в темном платье, но широкий белый передник облекает ее всю. На ее коротко остриженных и причесанных светлых волосах – белый выглаженный чепец. Ее полное румяное лицо, без единой морщины, светится. Руки, держащие поднос, вымыты, ногти чисты. Несмотря на то, что пришла она из кухни, на белом переднике ее – ни пятнышка.

– Завтрак закончился, – провозглашает она.

Ее большие и тяжелые туфли стучат по полу. Гонг на буфете издает легкий стон.

– Кто положил грязный платок среди посуды? – взгляд Вильгельмины, конечно же, направлен на Иоанну.

– Платок мой, – говорит Гейнц и кладет его в карман.

С тех пор, как эта пришла командовать в кухне, материнский гонг смолк. Вильгельмина любит пользоваться своим голосом. Каждое утро она возникает на ступеньках и поднимает зычным своим голосом весь дом на ноги: «Завтрак готов!» И то, чего не добивался гонг в руках Фриды, добивается голос Вильгельмины: домочадцы подчиняются и быстро занимают места за столом.