Горький запах осени - Вера Адлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда-то это был вокзал Франца Иосифа I. Ваш дед, будучи депутатом парламента, выезжал с пражского вокзала Франца Иосифа, чтобы через семь-восемь часов выйти на вокзале того же названия, но уже в Вене. Итак, полагаю, меня встретишь ты, сын, поскольку женщин отвлекут дела много более важные, чем мой приезд. Тебя раздосадует обычное опоздание поезда; когда к тому же в нем не окажется меня, это будет и вовсе несносно — что за нелепые причуды у отца, никогда не дававшего себе ни в чем поблажки? Возможно, у тебя мелькнет и опасение: «Не захворал ли?» Не беспокойся — я не захворал. Вечером тебе позвоню. Сегодня вечером. Сознание, что телефонный звонок раздастся не в моем так горячо любимом и оплакиваемом доме, успокаивает меня. Твоя квартира для меня чужая и потому не вызывает никаких эмоций. Сегодня вечером буду звонить. Хотя я стар и окончательно со всем смирился, меня томит противная ноющая боль где-то в области сердца. Да, я боюсь. Боюсь потрескиваний и шумов в телефонной трубке. Я знаю, это всего-навсего технические помехи, но знаю также — этого-то и боюсь — что в этом техническом шуме захочу расслышать шум родного города (видишь, Иржи, мне страшно даже передать бумаге его незабываемое имя). Я сообщу тебе совершенно бесстрастно, что намерен некоторое время задержаться в Цюрихе, подробности письмом. Спрошу об Ирене, о детях, об Эме и Ладичке и о собаке; спрошу, какая у вас там погода (заметь, сынок, то имя, то незабвенное имя, я опять сумел обойти). Ты заверишь меня, что все здоровы. Возможно, из учтивой любознательности или так, для порядка, спросишь, когда все-таки меня ждать. Этим ты меня поставил бы в неловкое положение. Но я рассчитываю на твою сообразительность. Ты этого не спросишь. Ты поймешь. Мы скажем друг другу «до свиданья» — и это будет последнее прости, гораздо более необратимое и окончательное, чем те, которые выводят золотом на черных лентах.
Итак, дорогие дети, я принял решение не возвращаться. Оно далось мне нелегко. Заметь, я не пишу «не возвращаться домой». А пишу просто «не возвращаться». Мое детство, молодость, моя жена, вы, мои дети, и этот незабвенный город, на который я смотрел с глупой гордостью собственника и который открывал для себя снова и снова, мое утешение, мой ангел-хранитель, моя родина… Нет, я не впадаю в сентиментальность. Я мог бы позабавить себя более остроумным способом, чем патетически провозглашать, что человек может оказаться лишним в любом веке, хотя это и правда. Слово «домой» ко мне не может иметь отношения, и для меня оно поэтому не существует. В родной стране, такой, какою я ее любил, у меня уже нет ничего. Дом вы решили продать, и насчет вас самих я не строю иллюзий. Говорю это не с укором, даже не с укоризной. Могу ли я отягощать жизнь людям лишь потому, что породил их, вырастил и любил? Подобные резоны для вас слишком мало значат, хоть для меня они и значат слишком много. Со смертью вашей матери я понял наконец то, что давно пора было понять. Но теперь ее нет, у дома — новый хозяин, те жизненные ценности, к которым я тянулся и которые считал за благо, оказались, на ваш взгляд, ничтожными и даже вредными. Правда на вашей стороне, конечно, — вы молоды и строите свой мир. А только правду вашу я не приму — наверно, не смогу, а может, и не захочу. Ваши взгляды просто вызывают у меня тревогу. Мы говорили много раз об этом — повторяться бессмысленно. Вы чересчур шумные, чересчур восторженные, чересчур убежденные и многого не замечаете. Не стану пускаться в толкования истории — они смешны вам, так же как я сам. И это я могу понять и все-таки тихонько вам советую: не сбрасывайте со счетов людские слабости — своекорыстие, себялюбие и разное другое. За время своей адвокатской практики я встретил очень мало благородства, бескорыстия и чистоты в отношениях между людьми. Не исключаю, что мне просто не везло, но ведь и в ваших действиях я не увидел ни особой деликатности, ни внимания к близким. Я имею в виду краткий послевоенный период нашей совместной жизни. Эма, и пани Тихая, и сын Ладислав, Ирена, болезнь и смерть вашей матери и тети Клары… Разве не изобиловали эти дни событиями такой важности, какая непременно требовала вашего присутствия и участия? Считаете вы — положа руку на сердце, — что вели себя подобающим образом? Я покривлю душой, если скажу, что не держу на вас за это зла. Мне понятна предвзятость ваших суждений, но и смешна степень вашей детской ослепленности. А безразличие и отчуждение, которыми вы — хочу думать, непреднамеренно — отгородились от родителей, — еще одна причина, по которой я не возвращусь. Но это, разумеется, не главное.
Не жду, что вам меня будет недоставать. Разве что первое время — как не хватает вырванного зуба. Итак, отсутствие мое не будет для вас помехой — случай оптимальный, это меня утешает. В дальнейшем я бы вам, конечно, стал мешать и раздражать вас своим стариковским своенравием. Мир в наше время не приспособлен для стариковских причуд, где там! Невесело быть чужаком в своей семье, в своей стране. Я знаю, это чувство проявлялось бы все ощутимее. Ваш энтузиазм, ваши великие планы, ваш образ жизни, ваша философия мне чужды. Вам никогда меня не убедить, я не сумел бы в это вжиться. Дело тут не в имуществе, которое копили поколения моей семьи и которое вам представляется балластом. Нет, дело не в имуществе, хотя когда-нибудь и вы научитесь ценить его выгоды и чувствовать его притягательную силу. Страшно, что вы, мои сын и дочь, утратили критерий оценки вещей. Обретете ли вы его? Никогда не пойму, почему вы с такой легкостью списали и исключили нас из своей жизни. И это тоже одна из причин, по которой мне лучше не возвращаться. Я стал бы в тягость и вам, и себе самому. Что касается материальных возможностей моего существования, то о них не беспокойтесь: здесь я вполне обеспечен — там, у вас, пришлось бы перекладывать заботы о себе на ваши плечи, что было бы мне крайне неприятно.
В заключение письма, наверно, очень трогательно выглядела бы
