Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

Как восприняла Сигрид Унсет эту критику? Откуда она черпала творческое вдохновение? Писательница постоянно жаловалась на усталость и часто думала о смерти. Наверное, это было вызвано тихой смертью фру Хенриксен. Иногда Унсет охватывало желание исчезнуть, но она хорошо знала, что не могла этого сделать, пока Моссе в ней нуждалась, пока не встал на ноги Ханс: «Я часто думаю — хотя, вероятно, это глупо и легкомысленно, — что я хотела бы умереть, когда мои дети вырастут и не будут больше во мне нуждаться. И особенно если моя маленькая больная девочка умрет до меня. До этого я уходить не имею права. Конечно, я ужасно плохо подготовлена к смерти и вести такие речи неразумно»[516].

Только поздней ночью в своей «светелке» Унсет могла предаваться таким мыслям, равно как и «беседовать» с немногими друзьями в письмах. На несколько коротких часов ее толстый панцирь трескался и показывал женщину, которая пряталась за суровой оболочкой.

«И здесь живут люди!»

Готланд, Исландия, Вадстена, Северная Норвегия.

Сигрид Унсет жила в двух мирах. В одном мире ее жизнью были цветы, красивейший дом Норвегии, Матея, гремящая сковородками на кухне, птицы за окном, Моссе, любившая слушать граммофон, и сыновья, ставшие уже слишком взрослыми, чтобы неожиданно вбегать и отвлекать ее. Вторым миром была ее «светелка». Там к ней, окруженной любимыми книгами и текстами, приходили все ее персонажи. Некоторые из персонажей жили бок о бок с ней в течение многих лет, ездили с ней отдыхать летом, бродили по горам осенью. Кристин, Упав, Пауль… Даже Святой Улав являлся ей, когда она писала новые версии его жизни и пыталась представить его себе.

Унсет обладала способностью идентифицировать себя со своими персонажами, радикально отличающимися от нее, вживаться в их роль, ясно их видеть[517]. Она заимствовала некоторые черты у членов семьи или знакомых, но у нее почти никогда не было потребности в живой модели. Возможно, потому что это бы ограничивало ее. Когда она создавала своих персонажей, она употребляла весь спектр человеческих типов, темные и светлые стороны души, выражала их сокровенные желания и мысли.

Унсет переживала момент истины, когда ей вдруг открывалось, каким путем пойдут дальше Кристин или Улав, или когда она бросала Эйрика в объятья Элдрид. Как много общего было с ней у Пауля на пути обретения веры, она, наверное, и сама не сознавала. Сейчас ее занимал новый персонаж: Ида Элизабет никак не хотела появляться на свет, не хотела становиться такой, какой ее задумала писательница. Ее романы на современные темы и новеллы о жителях Кристиании давались ей проще, как и произведения о Средневековье, историей которого она так много занималась. Теперь все было не так. Персонажи противились ее воле. Не утратила ли она способность перевоплощаться в своих персонажей? Не только Ида Элизабет не принимала внятных очертаний, Унсет была переполнена другими идеями, которые не хотели принимать форму. Поэтому она часто брала паузу и переводила или пересказывала. Ей также было необходимо постоянно укреплять свою веру, черпать силу и вдохновение, чтобы следовать католическим идеалам. «Чтобы увидеть свой дом, лучше всего остаться дома; но если это не удастся, обойдите весь свет и вернитесь домой»{74}, — писала Унсет, но это были не ее слова. Высказывание принадлежало Честертону[518]. Многое из того, что он написал, а она перевела, она воспринимала как свое собственное.

Католичество — это возвращение домой; Унсет все чаще обращалась к «дому» своего детства и юности. Точно так же она постоянно возвращалась к образу Святого Улава, вглядываясь в историю и открывая новые черты — новые взаимосвязи. Возможно, процесс самопознания занимал теперь больше места, чем раньше? Ее вымышленным персонажам иногда приходилось подолгу ждать за дверью.

В рождественском письме юбилейного года битвы при Стиклестаде (1930) Нини Ролл Анкер спросила, не могут ли они попытаться возродить дружеские отношения. Шесть лет прошло с «истории Нурдаля Грига», а Сигрид Унсет утверждала, что ей все еще сложно преодолеть обиду и злость[519]. Нини Ролл Анкер не раз доказывала, как глубоко уважает ее, не в последнюю очередь в своей речи на торжестве по случаю получения Нобелевской премии. Они встречались на собраниях Союза писателей Норвегии, но восстановить прежний доверительный и непринужденный тон общения было нелегко. С необычной для себя горечью Сигрид Унсет ответила на просьбу Нини Ролл Анкер: «За всю свою жизнь я любила очень немногих. Ты одна из немногих, с кем я говорила, зная, что ты поймешь всегда, — тебе я доверилась сознательно, я принимала от тебя помощь, поддержку и хотела отвечать тем же»[520].

Нини Ролл Анкер, очевидно, сложно было понять, что женщина, которую часто сравнивали с Доврскими горами, до сих пор могла чувствовать себя уязвленной из-за давней пустяковой истории.

Возможно, все объяснялось не только злосчастной статьей в прессе, но и тем, что, обратившись в католичество, Унсет отдалилась от подруги. Нини Ролл Анкер считала, что для норвежской королевы слова это было шагом назад. Ее надменность раздражала. Нини поделилась своими мыслями с их общим другом — Нильсом Коллеттом Фогтом, который тоже был огорчен, но по-прежнему восхищался Унсет: «Ее глаза излучают дух и волю — ее чарующий взгляд невозможно забыть. И если она не обрела мужчины, она обрела своего Спасителя и Бога. Разве этого недостаточно?»[521]

Нельзя сказать, что Сигрид Унсет отличалась кротостью в общении с другими писателями. Тем не менее старым подругам было приятно разрядить атмосферу, им стало проще встречаться, они возобновили старую традицию пить вместе кофе, когда Сигрид Унсет приезжала в Осло, а делала она это все чаще.

Зимой 1930/1931 года Унсет с удовольствием работала над переводом «Вечного человека» своего любимого писателя — Г. К. Честертона. То, что Честертон был журналистом, ни в коей мере не настроило ее против него, не оттолкнуло, напротив. Свое предисловие она открыла цитатой одного епископа, который говорил, что, если бы Святой Павел жил в наши дни, он был бы журналистом. У Честертона она нашла юмор и остроты, пришедшиеся ей по вкусу. Много времени прошло с тех пор, как Унсет прочла его «Ортодоксию». «Биографией души» назвала она эту книгу, разъяснившую ей смешение понятий, которое, как она считала, царило в мире перед Первой мировой войной. Эхом ее собственных мыслей были высказывания Честертона о том, что в наше время, век эгоизма, было роскошью защищать «какие-либо из главных добродетелей»[522]. Отношение Честертона к шуткам абсолютно соотносилось с ее собственным, часто таким резким юмором: «На какие же темы шутить, если не на самые серьезные?»[523] Когда книга вышла, не все в церковной среде были согласны с Унсет. «Норвежская христианская газета» утверждала, что Честертон — суетливый журналист, им он и останется, ему не хватает глубины мысли. Ее старый друг, критик из газеты «Дагбладет» Эмиль Смит, не мог удержаться от иронии: «наша великая писательница» производит впечатление «застенчивой и скромной гувернантки» по сравнению с Честертоном, ей не хватает его «мужского кокетства и безответственности». Но в ее серьезности сомневаться не приходилось; в некоторых рецензиях ее называли «Святой Сигрид». Ей удалось убедить «Аскехауг» издать книгу, хотя «дядюшка Мёллер» был недоволен тем, что ему придется печатать произведение ее любимого католического писателя вместо ее собственной книги.