Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж - Виктор Лихоносов

— Еще что? Рассказывай.

— Однажды ты назвала меня «жуиром весьма дурного тона».

— Ну уж... ладно тебе. В ресторане мы были с тобой?

— Как же! Обязательно. Да-а, все видели и сознавали, до какой степени плохо кругом, но никто палец о палец не ударил. Только бы ростбиф или индейка к обеду.

— Не надо сейчас об этом... Сейчас мы несчастные. Вспоминай другое.— Она гладила его, целовала.

— Где твое пианино из палисандрового дерева?

— Я о нем не жалею.

— Вижу тебя в десятом году в маленькой шляпке с лиловым бантом. Высокие серые ботинки. Si jolie, si douce[59].

— А потом мы пошли в лес, и там...

Она не дала ему заснуть до утра.

Каждый раз, когда он уходил в бой, она долго, до конца (пока отряд не скрывался из виду) стояла на окраине седа и прощалась с ним. Но он возвращался невредимый. Она грела воду и в бочке-перерезе купала его: со сладостью мылила, терла его сухим веничком, обливала из ковша и на время надевала на него свою просторную ночную рубашку. Стала такой обыкновенной бабой-казачкой!

Вскоре двинулись по степи дальше. Дул сильный ветер. Как-то в отдалении завиднелись яркие огни станции. Она была вся освещена внутри, как перед приходом курьерского поезда.

Едва солдаты разместились за дровами, приладив винтовки к выступам, и едва Толстопят, вспомнив статью воинского устава, стал на место, самое удобное для наблюдения за своими солдатами, как уже во мраке с правой стороны сверкнул короткий ясный язычок и первый револьверный выстрел глухо тяпнул в тумане. Тут Толстопят разглядел, что перед ним. То были окна вокзала, большие и широкие. Свет был так ярок, что даже похоже было, словно пройдет немного времени — и впорхнут сюда барышни в белых платьицах, изящные молодые кавалеры, грянет музыка и начнется блестящий бал. Но то, что увидел Толстопят за светлыми стеклами, столь поразило его, что он сперва не поверил. Там мирно сидели за столами в мягких креслах казаки в шапках. На богатой люстре были развешаны портянки и носки для просушки. Винтовки кучей лежали в буфете.

Через два дня армия по открытой степи направилась дальше. Не раз священник произнес над убитыми молитву: «Да успокоит господь твою чистую душу в селениях праведных...» Каждый день к дороге подходил кто-нибудь и спрашивал: «Чи вы, дяденька, не видели нашей матери, старой та необутой? Казака на рыжей коняке? Корову с красным матузочком на шее?» На молитве станичный атаман, певший и в будничные годы на клиросе, крепким голосом читал перед алтарем Евангелие. Потом кричал на площади: «Всех иногородних до люльки вырубить!» И всюду, куда ни входили под благословение хоругвий и икон, не кончались на площадях речи.

— Армия наша, подобно евангельскому горчичному зерну, разрастается в многоветвистое древо, которое своими ветвями захватит всю русскую землю! Да хранит же вас господь в сем благом подвиге.

— Чада возлюбленныя! О сколько плачевен ныне удел наш. Умален и отвержен пред миром народ русский. Черная печаль томит сердца. При жизни вкушаем мы горькую смерть. Где слава недавняя? Где держава великая, православная? Но да будет благословенна карающая десница господня, ибо и во гневе отвержения есть любовь божия. Осмердела земля наша, зачумел воздух. Ближайшее время решит — быть ли России свободной под знаменем святого креста или рабою — под масонской звездой.

— В Кремль, в Успенский собор за святою водой!

— Боже, помилуй нас в смутные дни! Боже, царя нам верни!

И опять причитания матерей: «Сыну смерть выела очи. Или я в бога не верила? Или я не то тебе у судьбы просила? В чем мне каяться? Сыночек, дитятко родимое. Где мне с ним встретиться? За божьей оградой».

Вскоре на армию наткнулся крестный ход. Дети несли кресты из живых цветов, народ держал букеты и зажженные свечи. За ними колыхались хоругви, а далее, по четыре в ряд, шли женщины с иконами. Ряды богоносцев заканчивались большой иконой Успения и Голгофой — изображением Христа, распятого на деревянном кресте. И последними шли певчие и духовенство в золотых облачениях. Они освятили уже много станиц, призывая братьев не убивать друг друга.

Попсуйшапка узнал, куда направляются со своей миссией люди, и, попрощавшись с Толстопятом, пристал к ним с мадам В. На постели под подушкой Толстопята лежала ее фотография с надписью на обороте: «Увидимся ли опять? Будем надеяться, что да. Куда бы меня ни закинула судьба, я тебя никогда не забуду. Пусть старое сохранится, а новое сбудется. 17 марта 1918 года».

— Если меня убьют,— сказал он ей, расставаясь,— то, когда жизнь наладится, не выпускай из виду мою сестричку Манечку. Это чудо-человек, следи хоть издалека за ее жизнью... Отец с матерью уже старые.

— Я тебе обещаю...

В станице Роговской Попсуйшапка свернул на дорогу в Хуторок к Шкуропатским.

«Слава те господи,— радовался он,— ближе к дому...»

Все разлагалось. В Марии-Магдалинском монастыре пьедестал гроба господня выбросили в сарай, крышку гроба в пономарьку. Киот двунадесятых праздников со святыми иконами валялся в дровяном сарае, закиданный окурками и чайными крошками. Жертвенник в алтаре опустошен, лампады уничтожены; лестница под колокольней пала.

«Кого люблю, тех обличаю и наказую»,— вспомнил Попсуйшапка.

— Как мы это допустили? — вопрошала мадам В., прикладывая руки к лицу.

— У вас, в России, не знаю, а на Кубани каждый казак мог крикнуть на иногороднего: «Не смей, москальская душа, казачьей земли пахать!» Докричались. 

— Заманят народ красными словцами о кисельных берегах, переведут всех честных слуг и разграбят страну. Погибло все, для чего жить? На что мне теперь жизнь? Как жили! Проснешься в Петербурге, дождь, осень, ничего не хочется. Пошлешь денщика с паспортом формальности выполнить, а вечером уже в поезде, еду на юг Франции, в Ниццу.

— Вы верующая?

— Да, да,— сказала мадам В. и испугалась: была ли она в мирное время взаправду верующей или только подчинялась обрядам?

— А я любил хор слушать. Если обернется так и дальше, я вам советую: выходите замуж за простого человека, доброго, пересидите, а там видно будет. Нечего плакать об отцовских хоромах, надо жизнь свою спасать.

— Вы думаете, большевики победят?

— Я не думаю, я вижу, куда дело клонится.

— Только лай собак... Ставни у всех закрыты, нигде ни огня.

В хуторе Шкуропатских, там, где когда-то ночи казались короткими, где наутро закладывались экипажи и гости с хозяевами уезжали на целый день в Роговскую или в монастырь, а к возвращению готовился на ужин молочный кисель, где вся жизнь велась от года к году размеренным порядком, теперь приуныли и сидели в дожди на запорах. Недавно и здесь побывал отряд, но, слава богу, никого не тронули. На прощание было сказано Калерии: «Ваш муж Бурсак? Присяжный поверенный? Он защищал на суде революционеров, живите...» Долгими зимними вечерами теперь развлекались чтением вслух. Дементий Павлович Бурсак жил в Екатеринодаре. 

ДНЕВНИК МАНЕЧКИ ТОЛСТОПЯТ

1 марта 1918 года. Поздно вечером с некоторыми повозками отправилась за Кубань и я. Мне хочется найти брата и поберечь папу. В 2 часа ночи я была в ауле. Вокруг костров из камыша грелись пехота, артиллерия, еще говорили о Екатеринодаре.

Утром отряды двинулись к аулу Шенджий. Обоз растянулся на несколько верст, и каких только экипажей не было в нем: и походные двуколки, и четырехколесные повозки, и арбы, и линейки, и фаэтоны с извозчиками на козлах. И сколько знакомых лиц и примелькавшихся на улицах физиономий! Какие странные костюмы на тех, кого привыкли видеть прекрасно одетыми! А эти генералы и полковники, с которыми приходилось встречаться в клубах, на концертах! Вот на остановке старый-старый генерал подвязывает торбу с овсом к лошадиной морде. Там сидит на повозке чиновник и с аппетитом уплетает сухой хлеб. Сколько, однако, женщин в отряде в форме добровольца, сестер милосердия и просто дам, девиц, не решившихся отпустить своих мужей в одиночку. И молодежь, молодежь. В ауле Шенджий армия опять ночевала под открытым небом, а я в чистой сакле, где черкешенка хлопотала у очага, приготовляя пышки без соли. Стакан молока в ауле стоит 1 рубль. Зато в станице Пензенской оказались и хлеб, и яйца, и молоко, и вареники, и даже чай (по 6 рублей за полфунта). В станице из газеты «Новый курьер» мы узнали, что вблизи Екатеринодара находится армия генерала Корнилова. Решили идти на соединение с ним. Над станицей пролетели дикие гуси, повалил снег. Там, с Корниловым, мой брат? 6 марта отряды вышли обратной дорогой на аул Шенджий, где ждали радиотелеграммы от Корнилова; посланы были разведчики. В ауле с трудом добывали себе пищу. Ругались, что не взяли из города муки, что на станции Энем остались полные вагоны сахару, галет и т. п. Похоже, никто не заботился о продовольствии армии. 8 марта получены были точные данные, что Корнилов на днях прошел Кореновскую и по расчетам времени должен был подходить к Пашковской, отстоявшей от аула Лакшукай (куда мы пришли) версты на 3—4, на противоположном берегу Кубани. Там шла ружейная и артиллерийская перестрелка с большевиками, окопавшимися у Пашковской. Тратить снаряды и патроны бесцельно: Корнилова нет. Мы не знали, что корниловская армия переправлялась на нашу сторону Кубани. Казаки расстреляли все патроны на Пашковской переправе. Унылые и испуганные, отходили  они от берегов Кубани, от аула Лакшукай к станице Калужской через аул Гатлукай. Обоз вытягивается версты на три. Вечером 10 марта был дан приказ сократить обоз. Бросили одну двуколку и разбили часть телефонных аппаратов. Шли быстро всю ночь, в иных местах без дороги по степи. Попадались трупы неизвестных мужчин, одетых по-простому, нескольких офицеров, устанавливавших связь с Корниловым. Взошло солнце. В полдень показался большевистский разъезд и сейчас же скрылся. Часа в два голова обоза подошла к небольшому леску. Вдоль его опушки протекала речка. Мост через нее был разрушен. Отряд взял вправо и пошел вниз по течению речки, ища переправы. Прошли около двух верст, вдали, прямо, стал вырисовываться на горизонте какой-то аул, занятый большевиками. В банковском обозе заволновались, так как он остался без прикрытия. В это время мы достигли небольшого деревянного моста через речку. Обоз переправился на левый берег. Прошли еще несколько верст. Дорогу пересекала балка. Несколько глубоких ериков с водой, протекавших по ней, и молодой запущенный лес, плотно обступивший дорогу, задерживали обоз. Подводы сбились в кучу, обоз застрял. И вдруг совершенно неожиданно раздался ружейный выстрел, за ним другой, третий. Снаряды рвались над обозом и даже сзади него. Отряд был застигнут врасплох. Казалось, спасение уже немыслимо. Многие стали рвать документы, последний патрон оставляли для себя. Спешно стала подтягиваться пехота и сейчас же рассыпалась в цепи за лесом, в четверти версты от обоза. К лесу подвезли орудия, и завязался бой 11 марта.