Бегущая в зеркалах - Людмила Бояджиева

Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало — ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить «на потом», спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.

— Я люблю тебя, бабушка, — чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. — Колючий какой…, красивый…

Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:

— Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я…, я виновата сама. Пусть она тоже простит… Там на столе… возьми…

И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза — альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия — вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на хрупкой фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: «Лизхен. Первое причастие». Вот она гимназистка крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.

Он торопливо с комом волнения в горле обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением «Faber und Sohn Ruich str.3»: залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок, плоский рисованный задник, туманно изображающий нечто решетчатое — парапет балкона или веранды и лепную, сильно расплывшуюся, осевшую под тяжестью бронзовой вазы бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток… Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом, к запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты «видела» это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, и что-то холодное дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек… Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть — и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке, но не поднял глаз над запретной чертой — не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?

— Пожалуйста, Ехи, дай мне ту фотокарточку, мою любимую, где ты моряк… — протянула она дрожащую от напряжения руку.

Йохим ощущал зыбкость пограничной территории, как наверно, чувствуют ее выходящие из транса лунатики. С ватной расторопностью сновидения он выбрал среди листов альбома один наугад. Штурвал, бескозырка «Победитель морей». Надутые детские губы, заплаканные глаза, вспухший нос, золотые пуговки и пышные кисти на гольфах.

— Ты здесь такой славный, — Корнелия положила фотографию на хрипящую грудь и вопросительно посмотрела на внука. — Скажи, моя правнучка… я думаю — она похожа на Луизу… Такая… пухленькая? Малышка моя… Корнелия улыбалась, разглядывая в неведомом пространстве, сквозь Йохима и деревянные тяжелые ставни далекий летний день и свою девочку, играющую в песочнице под кустом сирени. Вдруг умирающая нахмурилась, подзывая взглядом внука и что-то пытаясь сказать. Он нагнулся к самым губам, окунувшись в запах гнили и тлена.

— Ехи, ты должен знать… ты что-то сделаешь… У нее выпирает передний зуб… Для девочки — это ужасно!.. — Корнелия устало закрыла глаза, переводя дух.

— Что ты, бабушка, она — совершенство, наша Антония. И я обязательно что-нибудь сделаю…

На кладбище собралось совсем мало народа. Из Граца приехала Изабелла, ставшая монахиней. Чета старичков-соседей, да несколько церковных чинов, почтивших память своего бывшего наставника, отца Франциска, к мирному праху которого опускали сейчас гроб жены. Мокро и холодно. Но никогда, никто из них, ушедших в землю не вернется в свой опустевший, теперь уже навсегда, дом.

Йохим ушел один, натыкаясь на кусты и надгробья, убежал ото всех, хотя никогда еще не хотелось ему так мучительно-остро прижаться к родному плакать и жаловаться, скулить и причитать, чувствуя себя маленьким, любимым и нужным в сильных руках, утирающих нос.

«Юлия Шнайдер. 5.05.1945. Попала под грузовик…» Фарфоровый овальчик в слезных потеках дождя. Она смотрела в упор и знала все. Она сжала губы, с трудом удерживая подкативший смех… «Господи, что ты хочешь сказать мне этим? Умоляю тебя, что?» В тишине робко шелестел дождь. Йохим гладил мокрый холодный камень и тихо плакал, подставляя дождю светлеющее лицо.

9

Ванда бросилась к мужу, как только увидела из окна подъехавшее такси. Он не взял ее с собой, уговорив не оставлять дочь и клинику, и все эти дни она томилась неведением, тщетно пытаясь наладить часто барахлившую здесь телефонную связь. А уж как ей было страшно и одиноко! Просто как никогда наверное, погода способствовала унынию. Да и попробуй не испугаться неведомо куда пропал из своей комнаты Пэк. Никаких следов — ни няня, ни обслуга не заметили ничего необычного. Вечером разбушевавшемуся мальчику, вошедшему, видимо, в период обострения, сделали успокоительный укол, а утром его кроватка была пуста. Кроме того, в клинике появился новый пациент с серьезными намерениями улучшить свою внешности. Он, видите ли, предполагает болотироваться на некий политический пост и хочет выглядеть привлекательно.

— Вообще, этот Штеллерман мне не понравился. С огромными претензиями, весь персонал загонял и все выспрашивал о тебе, — сообщала Ванда.

Динстлер в сопровождении медсестры направился в люкс к новому пациенту. Уже у двери они услышали, как властный мужской голос разносил кого-то по телефону. Сестра со вздохом посмотрела на шефа. Он постучал и услышав «войдите!», открыл дверь. Перед мелькающим телевизором, закинув ноги на стол, барски развалился грузный мужчина в шикарном спортивном костюме. Увидев вошедших, он даже не попытался встать, а лишь махнул рукой доктору, приглашая его занять место в кресле у журнального столика, на котором стояли фрукты, бокалы и бутылки «виски».