С любимыми не расставайтесь! (сборник) - Александр Володин

– Сегодня вам предстоит просто поговорить, – сказала она.

– Спасибо, – сказал я.

«Пожалуйста» не успела сказать, наверное, потому, что я поторопился и преждевременно сказал «спасибо».

– Что вас беспокоит?

– Ничего.

– Но что-то, наверное, есть. Хотите же вы излечиться. От чего?

Не хотелось признаваться в том, что я попиваю.

– Хорошо, тогда я буду спрашивать, а вы отвечайте. Просто: да или нет. Тяжесть на душе?

– Это есть. Именно тяжесть. Особенно когда…

– Следите за собой, просто: да или нет. Чувство безнадежности?

– Бывает. Иногда. То есть не полной безнадежности… Прошу прощения – да.

– Отвращение к себе?

– Да.

– Отсутствие радости жизни?

– Да.

Она стала проглядывать свои листочки. Так студентки проверяют перед экзаменом, не упущено ли что-нибудь. Наверное, начинающая. Дальше, наверное, начнется по психоанализу, детские травмы, это даже я знаю.

– Расскажите, пожалуйста, о своих родителях.

Я рассказал.

Она ничего не отвечала, лишь записывала это в свою тетрадку. Но странно – мне становилось легче.

Правда, во второй раз, когда я отправился сюда уже один, без Землеройки, – надо сознаться, заплутался. Иду за небольшой компанией, которая направляется, видимо, туда же. Долго шли, то вперед, где бывшие мастерские, то назад, где бывшее кладбище, наконец добрались. Куда? В бывший туалет. Словом, едва нашел болотистый ров этот и дом этот бывший.

В чем же заключается наше лечение, спросите вы. Этот вопрос задаю себе и я. Обследуемся и обследуемся. И никаких. Даже иглоукалывание противопоказано. Что же дальше?..

Но потом я понял: лечение – вот оно! Нас пытаются вернуть к тому, что всегда само собой разумелось, было естественным для любого человека. И забыто. Напрочь. Хотя бы к этому вернуть нас! Пускай поначалу внешне. Чтобы с течением времени…

Наш город мал. Вообще все в нашей стране как бы уменьшилось. Областной город стал похож на наш райцентр, а наш райцентр и вовсе… Вечером ни одного огонька в домах, боятся банды Одноухого. Улицы выходят прямо в поле. Зимой снег прикроет завалы мусора. Все станет белым, округлым. Но весной все равно оголится мусорная земля. И никому в голову не придет убрать все это. Вывезти и сжечь, что ли.

А вот этот дом – желтый, с облупившейся штукатуркой, с одним окошком в стене – как будто повернулся к улице задом. Этот дом надо миновать осторожно и быстро. Снаружи-то он такой, как все, а внутри живет глава торгованов. И вот обхожу этот дом незаметно, а он из этого окошка как вперится гипнотическим взглядом и говорит по-дружески:

– Ты что же это?..

А я что, я ничего, я только бы пройти мимо, и все.

– Прячешься? Боишься, я тебя пить заставлю?

Это верно, боюсь. Теперь мне нельзя, нарушу лечение. Если потянет, я должен даже ночью срочно звонить дежурному К. М., и он тут же сделает процедуру, вроде укола, и сразу же исчезнет желание выпить. А он говорит:

– Зашел бы!..

Я, как обычно, при нем мешкаю с ответом. А он, как обычно, этим пользуется. И калитка в бревенчатой ограде уже отворяется.

– Извини за порядок, – говорит. – Живу один. Баб предпочитаю это… А то, мало ли, обчистят, потом ищи ее. Верно?

– Верно, – говорю. Потому что хочется всю разговорную пластинку поскорей провертеть до конца. Мне с ним почему-то неприятно разговаривать. У него кличка «Очковый». Не потому, что он носит очки, эта кличка идет от очковой змеи. Такой гипнотический взгляд. Может быть, так загипнотизирует и забудет!

Не забыл. Смахнул со стола ботинок (у него такой сумбур в комнате, что если кто туда и проникнет, то подумает, что он бедный) и достает из холодильника бутылку. И похвалился еще:

– Эстонская!

– Я пас, – говорю. – Я завязал.

– Неволить не буду.

И достает колбасу, и опять похвалился:

– Финская.

Бокалов поставил два: но это опять для того, чтобы похвалиться.

– Чешский хрусталь!

Но налил только в свой. Это обнадежило. Может, и правда неволить не станет.

И вот я отсидел, казалось, достаточно. И чувствую, он начинает тянуть время. И понимаю, надо бы скорее позвонить в клинику Каэма. Поднимаюсь прощаться, но сразу же – бдительный взгляд, трезвый еще, в упор.

– Куда?

– Пора.

– Сиди.

И высится надо мной на стуле. Еще и еще наливает себе, а я сижу под его взглядом. Но вот глаза его гипнотически начинают мутнеть – кажется, задремал. Поднимаюсь. Но, подумайте, таращится! Недобро эдак, обиженно. Виртуозно умел обижаться. Этим и брал.

Да что ты, ей-богу. Спокойно.

Одна задача у него, чтобы я не ушел. Для чего, думаю, ему?

Оказывается, вот для чего. Попросил завтра сходить в торговище, продать платье, настоящее польское, рукава жито.

– Ты же понимаешь, моих-то все уже знают в лицо.

Понимал я, зачем ему нужен.

– Не могу, – говорю, – не хочу, не умею.

Тут от обиды глаза его прямо увлажнились.

– Ты, это… Скажи мне одно: дружба есть или нет? Или это…

Наливает в оба чешских бокала.

– Ты, это… Пей.

Я удержался. Ценой неимоверных усилий. Весь сконцентрировался.

Хитроумное это словечко «это»… Простак, мол, он, тугодум. Ты еще и сообразить не успел, чего ему надобно от тебя, а он в уме своем проиграл все твои варианты.

На другой день – торговище.

Держу свое кружевное прозрачное так, чтобы было непонятно: продаю или сам купил. Однако дамы видят насквозь, подходят по-деловому, справляются о цене, ахают. День простоял в позорище. Окоченел. Но к вечеру подошла какая-то дурында, теневичка из провинции, что ли, деньги некуда девать? Приобрела!

Доволен. Возвращаюсь к Очковому. А он ухмыляется натянуто.

– А ведь сейчас, это… Все торговище над нами потешается. Кто у тебя платье купил?

– Какая-то из провинции, что ли… И не торговалась.

– Из провинции. Так вот, эта из провинции, сука, не сходя с места, перепродала втрое! Две пачки за тобой.

И оскалился. Так он смеется.

– Так вы же, – говорю, – сами цену назначили!

– На месте ориентироваться надо! Дурбень недоделанный! Не обижайся.

Неприятный случай.

На торговище продал, да еще задешево, французский пистолетик с газовым несмертельным баллончиком. Только ослепляет и на время лишает человека дееспособности. Они у нас сейчас в ходу. Но продал-то я, чтоб не мерзнуть, первому, кто подошел. А подошел-то мальчик лет двенадцати, который сам продавал цветы бегонии, которые наверняка стащил на кладбище.

Однако что тут началось!

Вот чего я не учел. Мальчику нельзя! Нельзя маленькому! Это прямо закон такой негласный. Рост рождаемости все падает, они, которые все же рождаются, стали неприкосновенными.

– Что продаешь маленькому, негодяй! – закричала какая-то косая.

– Шатаются, дурью промышляют, – подключилась другая.

Я сразу понял свою оплошность, молю их:

– Тихо, красавицы, виноват!

Но красавицы уже надвигаются.

– Вот сами таких хамов и плодим!

Чувствую, бить собираются.

– Еще и хулиганить! Над кем нашел хулиганить!..

И так далее. У одной появился откуда-то резиновый шланг, хлестнула меня, да больно. И у других откуда-то появились резиновые шланги. Исполосовали меня хорошо. А мальчик прицелился и стрельнул в меня своим неопасным газом. Боль в глазах нестерпимая. И не вижу ничего. И ноги надломились. А дальше ничего не помню, очнулся – сижу, спиной прислонясь к дому Очкового. Наверное, отвели и посадили меня именно тут.

Очковый все может, связи далеко идут. Намекнул мне: ты, мол, без прописки и постоянного места жительства. В сущности, типичный бомж. Смотри, мол, выметут из города. А жилищный вопрос стоит остро.

Устроил мне комнату. Пусть кособокую, с низким потолком. Наверно, никто из очередников не хотел брать. Надо бы отказаться от этого благодеяния – не хватило душевных сил. Живу теперь оседлый, прописанный, полноправный.

Прибежала Землеройка. Навела порядок.

– Люди видели, что ты похаживаешь к Очковому. Стыдно это! Не понимаю я эту дружбу!

– Какая дружба!

– Дружите, дружите! Хуже того, ты у него кромешник на побегушках.

«А ведь и правда, – подумал, – я теперь в замазке, то есть по мелочовке, по темным делишкам».

– Теперь жди молодчиков Одноухого. Двух торгованов они уже прикончили. Наверняка и ты у них на прицеле. Зря французский пистолетик продал. Теперь покупай настоящий.

На этот раз она перестраховалась. Молодчики Одноухого не давали о себе знать. К тому же в юные годы я любил пострелять. На стрелковых соревнованиях занимал призовые места, что интриговало городских девушек. Хищный глазомер. Суровый, невозмутимый, опасный. Жалко, в армии разучился. Хотя выстрелить в человека я бы все равно не мог.

Теперь при стучании пешкой по столу, как ни странно, ошибаюсь все чаще. Тупею, подумалось. Но девушка сказала:

– Вот это другое дело. Это хорошо! Значит, вы расслабились, начинаете жить в мире с самим собой!

И она была рада этому. Взглянула так добро…