Канцлер - Нина Соротокина

Она повернулась к Екатерине, и неожиданно поймала ее взгляд, устремленный на письма. Великая княгиня смутилась и, уже не сдерживаясь, крикнула Петру в лицо:

— Я хочу, сударь, сказать вам в присутствии Ее Величества, — она присела в поклоне, — что действительно зла на тех, кто советует вам делать мне несправедливости, и упряма, если вижу, что мои угождения не ведут ни к чему, кроме ненависти!

— Будет! — Елизавета хлопнула в ладоши и развела их в разные стороны, как разводят дерущихся детей или сцепившихся в схватке собак. — Я не для семейных склок вас позвала.

Она отвернулась от великого князя, глядя на Екатерину горящим взглядом.

— Вы, милочка, вмешиваетесь во многие дела, которые вас не касаются. Я не посмела бы делать подобное во время императрицы Анны. Какие приказания вы посылали фельдмаршалу Апраксину?

В комнате стало очень тихо. Обнаружив себя, прошуршало перо за ширмой, но и этот малый звук испуганно стих.

— Я? — голос Екатерины прозвучал в плотной, вязкой тишине как что-то инородное. — Мне и в голову никогда не приходило посылать ему приказания.

— Да вот же ваши письма, — Елизавета ткнула пальцем в поднос, голос ее прозвучал зло, иронически, настороженно. — А ведь вам было запрещено писать? Иль запамятовали?

Екатерина мысленно сотворила крест.

— Ах, ваше величество, вы правы. Я нарушила запрет. И умоляю вас простить меня! Эти три письма, — Господи, возопила она мысленно, только бы не было четвертого, — могут доказать, что я никогда не делала никаких приказаний.

— А зачем вы ему писали?

— По дружбе. Я поздравила его с днем рождения дочери. Рождеством… еще я ему советовала, не более, следовать вашим приказам.

Дальнейший обмен репликами был стремителен и остер, как выстрелы или шпажные удары.

— Бестужев говорит, что было много других писем.

— Если Бестужев так говорит, то он лжет.

— Ну так если он лжет, я велю его пытать!

— Это в вашей власти, но я написала только три письма!

Елизавета окинула ее гневным взглядом и отошла, чтобы пройтись по комнате и собраться с мыслями, — раз, другой… Петр Федорович настороженно следил за теткой, потом вдруг пошел с ней рядом. Заговорил он явно невпопад, и сочувствие его выглядело нелепо:

— Поверьте, ваше величество, нельзя с ней договориться, она все врет! Давеча начал с ней про собак… у меня ведь, знаете, порода! Поверьте, государыня, я дело говорю! Не может про собак, а может про моего министра Штамке… зачем он ей? Неважно! Я одинок! Конечно, я нахожу душу, которая сочувствует мне во всем. Это достойные женщины! Да и Александр Иванович подтвердит.

Шувалов немедленно стушевался. Елизавета расхаживала по комнате, занятая своими мыслями, но когда до нее дошли слова, которые, сбиваясь с грамматики и синтаксиса, сами собой выпрыгивали из уст разгоряченного наследника, она сказала почти участливо:

— Помолчи, Петруша. Мы с тобой потом поговорим.

Шувалов поймал взгляд Елизаветы, немедленно взял Петра Федоровича под локоток и вежливо, но твердо, что-то без остановки нашептывая ему в ухо, повлек его к двери.

— Я не хочу ссорить вас еще больше, — тихо сказала Елизавета великой княгине, — но мне хотелось бы кое-что сказать вам… потом, сейчас уже поздно, — добавила она неожиданно сердечно, и Екатерина тут же откликнулась на этот добрый знак.

— О, ваше величество, как я хочу отдать вам свое сердце и душу!

— Я представлю вам эту возможность. А теперь идите…

Ни жива ни мертва Екатерина в сопровождении Шувалова проследовала в свои покои. Никто не встретил их по дороге, даже Анна спала.

На столике рядом с кроватью стоял стакан кипяченой воды, который ей всегда ставили на ночь. Екатерина выпила его залпом. Вода не утолила жажду, не убила внутреннюю дрожь. С зажженной свечой она подошла к зеркалу. Из темноты выплыло бледное, в общем довольно хорошенькое лицо с мокрыми от пота висками и запекшимися губами.

— Я победила? — спросила Екатерина свое отражение. — Я выиграла эту партию? Теперь только терпение… Спрятаться ото всех и ждать…

Александр Иванович тихо вернулся в апартаменты государыни. Иван Иванович уже вышел из-за ширм. Старший Шувалов вошел в тот момент, когда фаворит нежно поцеловал Елизавету в ладонь.

— Лжива беспредельно, но и умна беспредельно, — со смешком сказала Елизавета. — И все-таки мне ее жаль.

— Но почему? — Иван Иванович был душой и сердцем на стороне государыни.

— Вы не видели, какой привезли ее в Петербург. Она была худа, испугана, плохо одета — совсем ребенок. Я дарила ей соболя и драгоценности. Их немедленно отбирала у нее мать, эта негодяйка Иоганна. И ведь не уследишь! Она вела себя так, словно это ее, старую чертову перечницу, привезли в жены к наследнику. Дура! Интриганка! А дочь лежала с воспалением легких, она почти умирала. Тогда она была очень вежлива и полна желания угодить.

— Это желание у нее и сейчас налицо, — заметил Иван Иванович.

— Еще бы… Она чувствует, что ей прищемили хвост. И шашни у нее с Бестужевым были, знаю, сердцем чувствую, — Елизавета ударила себя в пышную грудь. — И письма Апраксину она писала, и вовсе не такие безгрешные, как она хочет показать. Это я тоже знаю, но что делать? Как бы ни была плоха супруга наследника, лучшей-то нет. Петрушка дурак, так пусть хоть жена у него будет умная!

Старший Шувалов стоял в сторонке, с умилением слушая этот разговор, и для удовольствия своего шуршал спрятанными в кармане тайными бумагами, которые выкрала для него Анна. Взял на всякий случай — вдруг понадобятся… Все зависело от того, как разговор потечет, а он потек в правильном направлении. Документы предъявлять рановато. Пусть полежат. Они своего часа дождутся.

Корабли России

В Берлине были недовольны бароном Ионой Блюмом, он это чувствовал по тону получаемых шифровок. Кажется, какое неудовольствие можно учуять, обследуя клочок бумаги, где языком цифр давались только распоряжения — никаких оценок! Но и приказы можно по-разному отдавать. Ушел в прошлое придуманный Блюмом язык иносказания. Бесконечно обсуждать передвижение пасущихся на поле стад, как-то фрегатов, кораблей и шхун, можно в мирное время. Когда идет война, нужны подробности. Но не будешь же писать: расстояние от рогов до хвоста у стельной коровы 118 футов (читай — длина по килю), а вымя на 58 сосцов (читай — число орудий).. Зачем им в Берлине нужна такая скрупулезность? Не иначе как некий чиновник, мелочь, крыса канцелярская, желает выслужиться перед начальством и требует не только виды судов и курс их передвижения, но и названия, параметры, на какой верфи сработано, когда на воду спущен. Это уже, простите меня, работа не для шпиона, а для академика, любителя книжной пыли.