Ефрейтор Икс - Сергей Лексутов

Обедать Павел не пошел. Вернувшись к вертолету, налил в ведро воды, достал расческу, и принялся расчесывать Вагая, поливая его водой. Тот огрызался, рычал, скаля страшенные, сахарно-белые клыки. Они показались Павлу крупнее овчарочьих. Вскоре последний репей был вычесан из густой шерсти. Через полчаса, когда шерсть просохла на ветерке, на шее Вагая распушилась роскошная муфта. Пес был темно-бежевого окраса, только на шее белел кокетливый галстучек. Павел прикинул, как красив будет пес зимой, когда оденется в свою зимнюю шубу, и еще раз порадовался, что спас его от расстрела. Когда расчесывал, зубья расчески буквально тарахтели по ребрам собаки. А потому Павел, забравшись в кабину, отыскал две последних банки тушенки, и вывалил их содержимое в опустевшее ведро. Вагай слизнул их, казалось, одним движением языка.

– Вот оно что! – проговорил Павел. – Хозяин тебя не кормил, а сам ты пропитание не мог добывать из-за больной лапы…

Наконец подвезли больного. Фельдшер, сопровождавший его, было завозмущался, увидев, как Павел лезет в кабину с собакой на руках, но потом все же сдался на уговоры с условием, что пес не будет шляться по кабине. Вагай всю дорогу дисциплинированно лежал на полу, тесно прижавшись к ногам Павла. Скорее всего, он просто боялся.

Лишь вертолет приземлился, жизнь Павла снова понеслась без малейших передышек. На следующий же день начались занятия. Еле-еле успел пристроить Вагая в виварий кафедры физиологии, где знакомый физиолог обещал прооперировать лапу. Правда, за результат не ручался. Пару раз вызывали в милицию; один раз по делу Фирсова, и один раз по драке в подъезде. Следователь нудным голосом зачитал заявление гражданки Трутневой о том, что некий Лоскутов П.Я. пытался изнасиловать в подъезде девушку Иру, а сын гражданки Трутневой за девушку Иру заступился, за что и получил удар по голове, приведший сына гражданки Трутневой на три дня в больничный стационар.

Когда следователь закончил, Павел сказал спокойно:

– Что за бред? Там же был патруль, был составлен протокол… Все было как раз наоборот. И вовсе я не бил этих подонков, просто, из подъезда вышвырнул. Я ж не виноват, что один из них так неудачно дверь головой открыл? Другие-то удачно открывали, даже не поранились, только шишки понабивали.

Следователь покривился, проворчал брезгливо:

– Да все я понимаю. И с участковым говорил, и с начальником патруля. Знают их там, как облупленных. Но ведь их трое, а ты один. И девушка Ира молчит. Скорее всего, запугали. Если б она заявление написала, или хотя бы показания дала… Ладно, напиши, как дело было. Если даже эта Трутнева тебя в суд потащит, ничего больше обоюдной драки, тебе не грозит…

Павел написал свои объяснения, и тут же забыл об инциденте. Он уже начал привыкать к тому, что вечно во что-нибудь влипает.

Павел все чаще и чаще ловил себя на том, что высматривает в университетских коридорах знакомую, легкую и стройную, фигурку Вилены. Ожидание увидеть ее каждый раз вызывало в его груди холодок и мучительный трепет.

Он лишь через неделю собрался распаковать свой рюкзак. Распустив завязки на горловине, вывалил содержимое на пол. Вытянув из кучи патронташ, собрался засунуть его поглубже в шкаф, туда, где он хранил ружье, и вдруг отчетливо вспомнил патронташ Гонтаря, и две пустые гильзы в нем, среди снаряженных патронов. При педантичной аккуратности Гонтаря, совершенно невероятное явление. Никогда в его патронташе не бывало пустых гильз. Каждый раз, вернувшись с маршрута, он, прежде всего, заполнял пустые ячейки снаряженными патронами, и уже после этого укладывал патронташ в изголовье своей постели. Выходило, что Гонтарь даже заранее запасся раздутыми гильзами. Интересно, а куда он дел те, не раздутые? Закинул в озеро? Попробуй, найди их теперь… Да если и найдешь в толстом слое ила, можно придумать тысячу причин, как они там оказались. В конце концов, на этом озере Гонтарь на зорьке пару раз уток стрелял.

Взяв листок бумаги, Павел по памяти принялся рисовать схему местности. Вряд ли он когда-нибудь забудет эту лесную прогалину; распластавшуюся тушу лося, неестественно плоскую, жалкую, бурое пятно на месте, где лежал Валерка, и свое чувство отстраненности из-за невероятности, нереальности, невозможности этой картины в туманном рассвете осеннего утра. Тренированная память цепко держала все подробности. Согласно схеме получалось, что лось мог прийти только с одной стороны. Гонтарь хорошо выбрал себе позицию, в любом случае сохатый оказывался к нему боком, а усаживать Фирсова в какие-то редкие кустики, к тому же рискуя, что его запах током воздуха нанесет на подбегающего сохатого и тем спугнет его, с точки зрения здравого охотничьего смысла было глупо. Любой опытный охотник предпочел бы новичка оставить рядом с собой, тем более что за выворотнем можно было укрыться пятерым. Ну, просто никаких сомнений больше не остается в том, что Гонтарь специально посадил Фирсова туда, чтобы нагнать на него лося. Осталось понять, каким образом ему удалось предугадать направление ветра. Но ведь был совершенно тихий теплый вечер… Машинально Павел вычертил плавный контур озера позади позиции Фирсова, а потом принялся старательно рисовать злополучную куртинку кустарника, возможно помешавшую Фирсову остаться в живых. В задумчивости прорисовывая веточки, Павел вспоминал; реденькие были кустики, но Валерка все же не мог прицелиться наверняка в зверя, пока тот не минует их… Вдруг его осенило – ведь у Фирсова озеро за спиной! А тихими вечерами всегда слабый ток воздуха идет от водоемов. В тот самый момент, когда лось встрепенулся, поймав ноздрями запах Валерки, Гонтарь выстрелил. А дальше все произошло по законам тайги – раненый зверь бросился на человека. На того, которого чуял, а потом и увидел, а не на того, кто стрелял.

Даже в мелочах сходилось все на том, что доктор наук, профессор Гонтарь совершил заранее обдуманное хладнокровное убийство.

Павел тяжело поднялся с пола, прошел в прихожую, медленно, тщательно оделся, застегнул молнию до самой шеи, застегнул все многочисленные кнопки свей японской куртки. На улице шел дождь. Надвинув капюшон на самые брови, Павел пошел к остановке.

Увидев его, Батышев, казалось, не удивился, проговорил весело:

– Проходи в кабинет, а я чайку поставлю. Холодно и мозгло…

Сняв куртку и мокрые ботинки в прихожей, Павел прошел по толстому паласу в кабинет. Его с самого начала не удивляла простота обстановки профессорской квартиры. До того она гармонировала с обликом Батрышева; простым, грубоватым в обращении, больше привычным к экспедиционной демократии, чем к университетской чопорности.

Батышев жил один в двухкомнатной квартире. Кабинетом ему служила большая комната, маленькая была спальней. Стен в кабинете видно не было за книжными стеллажами, от пола до потолка, из простых сосновых досок, густо протравленных морилкой и покрытых лаком. У окна стоял небольшой письменный стол, сработанный неведомым мастером, неведомо когда. На черной, старинной полировки, крышке стола стояла пишущая машинка с наполовину исписанной закладкой бумаги. Профессор видимо работал. Чуть в стороне от письменного стола стоял журнальный столик, и возле него два старинных, с черной кожаной обивкой, порядком потертой, глубоких кресла. Павел не знал, был ли профессор когда-либо женат, но по Университету ходили упорные сплетни, что к нему похаживает симпатичная тридцатипятилетняя преподавательница с филфака.