Всего лишь чаевые (ЛП) - Шен Л. Дж.

В конце концов я встаю и отправляюсь на поиски своей одежды. В какой-то момент Гораций, очевидно, забросил ее в стиральную машину, потому что я нахожу свои вещи чистыми на ручке дивана в гостиной. Беру в руки толстовку и хмурюсь. Похоже, он стирал в горячем режиме, поскольку теперь она больше подойдет пятилетке, чем мне, но выбор одежды у меня невелик, так что я одеваюсь.

Потом решаю, что лучше всего будет провести разведку — или, другими словами, пошпионить. Я заглядываю в ящики его комода и поражаюсь тому, как аккуратно у Го все разложено. Наверняка, он заметит, что я там покопалась. Перехожу к его гардеробу, наполненному костюмами, костюмами и еще раз костюмами. Еще замечаю две пары джинсов, две рубашки-поло и две пары кроссовок.

Я перехожу от комнаты к комнате, открывая шкафы в поисках… сама не знаю чего. Коробки с обрезками ногтей? Отрезанных пальцев? Банки с вырванными зубами его предыдущих сексуальных завоеваний, которых он жестоко убил? Тайной комнаты с плетками? Его жилище роскошное, поразительно чистое и вдобавок абсолютно… нормальное.

В углу гостиной стоит невысокая искусственная елка, украшенная белыми гирляндами, красными бантами и золотыми шарами, но других праздничных украшений нет.

Рассматриваю его коллекцию винтажных пластинок. У него есть все альбомы «The Cure» и даже все синглы.

Когда у меня урчит в животе, я решаю перестать стараться убедить себя, что Гораций не псих, и отправляюсь искать еду.

На террасе меня ожидают накрытый серебряной крышкой поднос и кофейник. А также записка от Горация с просьбой хорошенько поесть, потому что вечером у него на меня далеко идущие планы.

На кованых железных перилах террасы сидит белка. Грызет орех и с подозрением поглядывает на меня.

Я опускаюсь в одно из кресел, откидываюсь назад так, что его передние ножки отрываются от пола, и поднимаю лицо, позволяя солнцу греть его, а холодному воздуху раздувать мои волосы.

— Надеюсь, мы дали тебе чуть-чуть поспать ночью, — бормочу я, обращаясь к белке.

— Когда начались крики, я отключил свой слуховой аппарат.

Я чуть не опрокидываюсь в кресле.

— Какого черта?

Смотрю на белку — та выронила орех и прыгнула через перила на балкон соседней квартиры.

Увидев на нем старика, читающего газету с сигаретой в руке, я испытываю облегчение и смущение одновременно. Облегчение от понимания, что белки все-таки не разговаривают, и я не сошла с ума, а смущение — от того, что я, оказывается, кричала действительно громко.

В свою защиту могу сказать, что я давненько не услаждала так свою плоть. Плюс Гораций на удивление умелый любовник.

— Рад, что вы живы и здоровы. Если быть откровенным, то я немного переживал. Мне нравится Гораций, но он немного чудаковат, и я опасался худшего. Только не говорите об этом ему. Он чувствительный парень, и мне бы не хотелось обидеть его.

Старик опускает газету, и я вижу его седые тонкие волосы и глаза за стеклами очков.

Глаза синего цвета с золотыми крапинками. Пока я вглядываюсь в них, с моего лица сходит вся краска. Он выглядит так, будто я использовала фильтр из снэпчата, которое превращает тебя в мужчину и одновременно старит лицо.

— Отец?

Глава 6

Гораций

Главное помнить, что ее не убили.

Есть абсолютно логичное объяснение, почему Реджи не явилась сегодня на смену и в данный момент не берет трубку.

Уверен, потом мы будем смеяться, вспоминая все это.

Возможно, она опустошает мою кредитку, совершая, как в фильме «Красотка», покупки в дорогих бутиках, откуда раньше ее выгоняли.

Возможно, она помогает другу в беде.

Возможно, она ушла в прачечную, потому что на нее постоянно писают собаки.

Возможно, она звонит по телефону семье и сообщает о своей… внезапной типа-помолвке.

Возможно, из-за сей новости кого-то из ее родственников хватил удар.

Господи, это не самое лучшее начало отношений.

С телефоном, прижатым к уху, я бегом возвращаюсь домой. Потихоньку теряю рассудок из-за того, что не говорил с ней весь день, и начинаю составлять в уме список людей, которых могу расспросить о ней.

Австралийка.

Грубый французский шеф-повар, который выглядит как ожившее дело о сексуальном домогательстве на работе.

И все.

Добираюсь до дома за рекордно короткое время и, перепрыгивая через ступеньки, поднимаюсь по лестнице. Я не в том состоянии, чтобы ждать — в том числе лифт. Мое сердце чуть не выпрыгивает из груди, и я снова мысленно влепляю себе пощечину и даю по яйцам за то, что так быстро к ней привязался.

Я распахиваю дверь в свою квартиру — она не заперта, замечаю я со смесью ужаса и облегчения — и резко останавливаюсь на месте.

На террасе сидят двое. Гостиная плавно переходит в широкий балкон, и стеклянная дверь открыта, поэтому их нельзя не заметить.

Реджи сидит на деревянном полу, подвернув под себя ноги, и не моргая смотрит на моего соседа Пьера Карона — того, что с болезнью Паркинсона, и которому я помогаю по выходным. Точней, леплю вазы, пока он выкрикивает указания. Сидя в кресле, он держится за свою трость трясущимися руками, перевязанными слоями бинта, и я задаюсь вопросом, не упал ли он снова.

Я не издаю ни звука.

Стою очень тихо.

Все это получается непроизвольно. Я просто зачарован тем, как они разговаривают друг с другом, так тихо, но со стороны все равно видно, что в воздухе вокруг них звенит что-то очень важное. Кажется, что если вытянуть между ними руку, то воздух порежет ее своим напряжением и теплом.

— Я до сих пор не могу в это поверить, — шепчет Реджи, стирая одинокую слезинку с лица. Она сидит очень прямо, ее голос охрип, и я чувствую за нее невероятную гордость, хоть и не понимаю, что происходит. Почему они разговаривают так интимно и близко, словно всего остального мира не существует? — Каковы были шансы… Что мы встретимся именно так и сейчас? Словно все… я не знаю. Словно все это сон.

— Я хотел написать тебе. Как-то связаться с тобой. Много раз, — очень серьезно говорит Пьер, потирая подбородок. — Я мечтал о встрече с тобой. Представлял, как ты приезжаешь на лето в Париж, и мы болтаем с тобой до рассвета. Я так люблю тебя и твою мать, Реджина. Люблю до сих пор. Но именно потому я и молчал, даже когда подозревал, что смогу снова воссоединиться с тобой.

— Если бы ты любил меня, то не уехал бы.

— Если бы я остался, то на вас с матерью легло бы пожизненное клеймо стыда и позора. Я сел бы в тюрьму — абсолютно заслуженно, разумеется, — а ты бы осталась без денег и прослыла дочерью ублюдка, который обманул сотни людей. Я уехал, потому что не хотел запятнать твое имя. И ваши жизни. Так было правильно: твоя мама встретила нового близкого человека — порядочного врача, — а ты выросла самой красивой женщиной, которую я когда-либо встречал.

— Но почему ты потом не связался с нами? Или хотя бы со мной. — Реджи хмурится, и я впервые слышу в ее голосе горечь. Но ее можно понять.

Пьер — это ее отец.

Пьер — это Дрог Лапенус.

Пьер — это мужчина, который бросил ее и ее мать.

Он опускает голову, которая дрожит, как и все его тело.

— Я написал тебе письмо. Могу показать. В ту неделю, когда я его написал, у меня диагностировали болезнь Паркинсона. Мое состояние уже было плохим, и врачи сказали, что оно начнет еще сильней ухудшаться. И не ошиблись. Я еле функционирую. Я купил конверт, купил марки, но когда дошло до того, чтобы отправить письмо, я просто не смог этого сделать. Я не смог просто вывалить все это на тебя. Мою болезнь. Мои проблемы. Мое ухудшающееся здоровье. Как удобно было бы для меня — человека, у которого нет никого в этом мире — обратиться к дочери, когда я обнаружил, что больше не могу функционировать, как нормальный человек. Но я не хотел, чтобы ты испытывала вину, волновалась или расстраивалась. Я не хотел делать свою проблему твоей. Я не хотел, чтобы ты чувствовала себя обязанной навестить меня или, что еще хуже, заботиться обо мне. И не хотел, чтобы ты жалела меня. Уж лучше остаться у тебя в памяти здоровым подонком, нежели умирающим стариком, который даже номер телефона может набрать только с седьмой попытки. Я не связался с тобой ради тебя, Реджина. Честное слово.