Мыс Раманон - Анатолий Ткаченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пить очень хотелось, Русик наклонил кружку, глотнул раз-другой и отшатнулся: горечь обожгла рот и горло, кажется, затрещала пивной пеной в голове, выступила слезами на глазах. Он закашлялся, обеими ладонями посунул от себя кружку.
— Понятно. Хрумкай палочки. Потом квасу куплю.
Хлебцы были черствые, соленые и невкусные. Русик жевал, лишь бы не сидеть просто так, разглядывал пивбар, посетителей, пивших много, еле видимых за мутными рядами стеклянных кружек, но тихих, говоривших негромко, вежливых с официантками. А Русику думалось, что в «Гамбринусе» — шум, крики, музыка, духота, драки. Может, вечером разгуливается народ? Когда придут портовики и матросы?.. Он ведь слышал о знаменитом пивбаре по рассказам старика Шаланды, который раньше бывал здесь каждый вечер, а теперь, постарев, навещает только по большим своим праздникам или после хорошего заработка.
Витька выпил кружку, мечтательно похрумкал палочку, зеленоватые девчоночьи глаза его сделались еще округлее, налились влагой, и он уже не мог пригасить их темными девчоночьими ресницами.
— Между прочим,— сказал он, чуть заикаясь,— один большой писатель любил здесь посиживать. До революции. Фамилию позабыл. Правда, говорят, пивбар был не совсем на этом месте, но это мелочи, Руслан. Главное, у классика произведение есть, «Гамбринус» называется. Собираюсь прочитать...
— Расскажешь потом?
— Само собой.
— А здесь дерутся?
— Бывает. Да ты не грусти. Хочешь, посидим часика полтора, и твой боцман явится. Они все тут отмечаются, когда в порт приходят.
Русик вскочил, бросил в блюдце надкусанный хлебец.
— Пошли, Вить, я замерз тут.
— Сядь и не переживай. Сейчас потопаем. Я этих отцов сам ненавижу. Мой тоже плавает, десять лет. А дома поговорить толком не умеет, все жить по-человечески учит. А сам — человек, скажи?
— Мой — человек.
— Твой? Да! Нагляделись сегодня!
— Не-е, это не он. Не папка. У этого и бороды нету, этот совсем не похож на моего папку Я тебе фото покажу.
— Ну даешь, феринка-малявка! Так рассуждают папуасы с каких-нибудь коралловых островов. Ты же не видел его почти четыре года. А когда видел, тебе тоже было три. Чего мог запомнить?
— Не-ет, я все помню!
— Хвалю, фантазия хорошая, может, писателем станешь со временем. Не возражаю. Опишешь наши похождения.
Вторую кружку Витька не допил, с сожалением отодвинул — зря взял, перед официанткой порисовался, — встал, оставил на бочке рубль, сгреб с блюдца хлебцы, высыпал Русику в кармашек рубашки:
— Умные хлебом не бросаются, дожрем в автобусе.
Они выбрались под высокое солнце, в тепло и толчею улицы. Все сверкало, двигалось, напоминало отдаленный шум негромкого морского прибоя. Русик, побывав в баре-подвале, вроде бы лучше стал видеть: вот старинная, с узкими продолговатыми окнами гостиница «Спартак», кипящий народом магазин «Пассаж», дальше, если свернуть налево, — театр оперы, словно вылепленный, а не построенный, похожий на огромный торт, облепленный фигурками, красивый и немного пугающий: можно ли в него войти?.. Они шагают, размахивая руками, легко увертываются от встречных, пьют квас из белой бочки, едят мороженое; на улице Ласточкина стремительный Витька резко останавливается, читает вывеску, громко, словно видит ее в первый раз:
— Музей Морского флота.
Пушка и якорь у одного края фасада, у другого — глазастый маячок.
— Зайдем, что ли?
Русик немо кивает, ловит и сжимает ладонь Витьки, чтобы он вдруг не раздумал — когда, с кем попадешь в этот музей, самый замечательный, самый морской на свете?
Берут билеты за десять и за двадцать копеек, проходят в первый зал. По стенам развешаны картины морских сражений, на стендах, столах — деревянные корабли прошлых веков. Хоть и маленькие, но настоящие, а ботик Петра Первого — почти с баркас величиной, садись и плыви. Русик трогает мачты, парус ботика и отдергивает руку, будто обжигается,— дежурная тетя гулко говорит:
— Касаться руками нельзя, это ценные экспонаты. Отниму билет и выпровожу такого невоспитанного!
Во втором зале — корабли поновее, уже с паровыми топками, большущими трубами. А потом — сплошь современные. Тут Русик потерял Витьку, разглядывая продольный разрез дизель-электрохода «Обь» со всеми внутренностями — трюмы, машинные отделения, надстройки, каюты, кубрики. Очень долго он стоял около двух пингвинов и, желая увериться, что птицы неживые, погладил их черные головки и белые мягкие, словно меховые, животы. Рассматривал рыбацкие сейнеры, торговые сухогрузы, а возле макета супертанкера замер минут на десять: все-таки это красивое судно, особенно если видишь его в море или таким маленьким.
— Вот ты где! — сказал Витька, появляясь откуда-то из-за экспонатов. — Пойдем покажу настоящую капитанскую рубку, и хватит.
— Смотри, — в забывчивости Русик тронул танкер, — на таком мой папка ходит, матросом первого класса.
— Плюнь на красивую мечту. Нам жить надо. Потопали, время у меня кончается.
— Точно. Он перешел с «Орла».
— Ладно, перешел, переполз, перелетел — согласен. Мне домой надо, матери обещал грядки полить.
За стенками темной комнаты сочно шумело море, в широких иллюминаторах капитанской рубки мерцали ночные огни города, виднелся и мигал белый маяк у выхода на рейд пассажирского порта, по всему берегу теснились черные силуэты домов, над ними вздымался купол оперного театра, густая синева моря колыхалась, и чудилось, качается рубка, качается палуба корабля.
Русик покрутил штурвал, направляя судно в просвет между маяком и волнорезом, осмотрел компас, локатор, пощелкал кнопками ходовых приборов и покорно, как под конвоем, зашагал впереди Витьки. Молчаливо, не глядя по сторонам, они покинули музей, умопомрачительно пахнущий железом, крашеным деревом, морской жизнью.
В автобусе ехали тоже тихо, только Витька поглядывал на шоферские часы в кабине, вздыхал. Перед Шестнадцатой станцией он встал — ему здесь выходить,— сунул Русику в руку рубль, кивнул, чуть улыбнулся:
— Держи. Считай, по паре карбованцив истратили. Не грусти, феринка, большой рыбой вырастешь. Увидимся на нашем берегу!
ЗАКРОЙЩИК ИЗ КОСТРОМЫ
В субботу Иван Сафонович ходил в баню, парился дорогим березовым веником — их издалека откуда-то привозят, — по пути домой покупал четвертинку водки. Поспевал как раз к обеду и сначала пил квас, а уже потом принимался за борщ. Хлебал, утираясь полотенцем, багровея носатым, пухлым лицом, облегченно поохивая. «Заморив червячка» (водочка должна ложиться мягко!), наливал хрустальную рюмочку на высокой ножке. Мать наша Машенька ставила перед ним блюдце с ломтиком ржаного хлеба и кусочком сочной селедки. Иван Сафонович долго любовался сверканием чистой жидкости в рюмке, принюхивался сладко. Затем, словно осмелившись на очень значительный поступок, кивнув самому себе, вливал водку в рот. Зажмурившись, притаив дыхание, он замирал на целую минуту, как хороший ныряльщик под водой, и вдруг выдыхал из себя блаженно: «Ах, и покатилась, родненькая!»
Иван Сафонович выпивал четвертинку не жадно, но ни с кем не делясь: пусть зайдет сосед, завхоз санатория или сослуживец из ателье «Фиалка» — он усадит в кресло, побеседует, а сам будет принимать но глоточку, вкусно занюхивая ржаным ломтиком. И это потому, что Иван Сафонович — мужчина непьющий, принципиальный враг алкоголя. Его четвертинка после бани — исключительно для лечения.
От водки он добреет и хочет непременно видеть перед собой все семейство, празднично приодетое, довольное, тихое и внимательное. Мать наша Машенька садилась напротив, что-нибудь штопала или вышивала — Иван Сафонович научил ее вышивать крестом, внабивку, еще как-то, — Нинуська взбиралась отцу на колени и съедала столько конфет, сколько он поднимал рюмочек, это у них складно получалось. Русик тоже сидел за столом, поближе к двери, листал книжку или рисовал военные корабли: суббота такой семейный день, все равно не сбежишь на море, пока Иван Сафонович не допьет четвертинку и не отправится отдыхать.
Но сначала он должен поговорить обстоятельно, высказать свои разные суждения о жизни. Приняв последнюю, налитую до краешков, сладкую, как и самая первая,— у него получается всегда ровно пять рюмочек,— он аккуратно доедает хлеб и селедку, выжидает минуту-другую, чтобы ощутить полное тепло и сытость в желудке, затем начинает, задумчиво улыбнувшись, водянисто, сожалеючи глядя на Русика:
— Возьмем, к примеру, море. Что есть данный предмет при ближайшем рассмотрении? Вода. К тому, заметь, соленая. Какой человек может находиться на море? Правильно думаешь: как та же вода — куда ветер подует, туда и бежит. Иной принцип — воздух здешний полезный. Я, к примеру, из России, имею заболевание — бронхиальная астма. Лечусь успешно. А чтобы свою профессию, заметь, очень даже ценную по теперешним зажиточным временам, переменить — мысли такой мелкой не завожу. Человек по земле, которая не качается, должон ходить, дело крепко в руках держать. Надежное дело — зажиток. Зажиток — уважение, почет в обществе. К примеру, Мать наша Машенька, женщина на вид симпатичная, молодая, почему за меня пошла? Я ить квартировал, как любой-каждый, приехавший поправить пошатнувшееся на севере здоровье. Конешно, обходительный я, грамотный, любезный. Но это, заметь себе, вторая сторона человека. Первая — непьющий, дело крепко в руках держу. Копейку считать умею. Домой являюсь в определенный час. Да ей эти, которые по морям-океанам шастают, заграничные рестораны посещают, а домой в пароходной робе на четырех лапах добираются, — надоели ей эти. Женщина какое существо? Ей обстоятельность по нраву, чтоб мужик возле нее сидел, хозяин строгой нужон. Как сейчас помню, прибрел твой матрос первого класса, меня приметил, кричит: «Кто? Может, вместо меня квартирует старикашка?» — «Хотя бы», — смело отвечает...