Вице-консул - Маргерит Дюрас

– Когда-то, в пансионе, в департаменте Сена-и-Уаза, я познал веселое счастье, – говорит он, – я вам рассказывал?

Нет еще. Директор зевает, но вице-консулу что за печаль?

– Какое счастье вы познали? – переспрашивает директор.

– Веселое счастье. Я познал его в средней школе, в пансионе Монфор, департамент Сена-и-Уаза, вы слышите, директор?

Директор клуба говорит: я слушаю вас. Он готов.

И вице-консул своим свистящим голосом рассказывает директору, который дремлет, просыпается, смеется, снова засыпает и просыпается – но вице-консулу что за печаль, ему как будто все равно, что собеседнику скучно, – вице-консул рассказывает о веселом счастье в Монфоре.

Веселое счастье в Монфоре состояло в разрушении Монфора, рассказывает вице-консул. Их было много, тех, кто этого желал. О методике для такого рода начинаний вице-консул говорит, что не знает лучшей, чем применявшаяся в Монфоре. Прежде всего вонючие шарики – на каждой трапезе, потом на самостоятельных занятиях, потом на уроках, потом в приемной, потом в дортуаре, потом, потом… Смех прежде всего, гомерический хохот. Там просто корчатся от смеха, в Монфоре.

– Вонючие шарики, фальшивые какашки, фальшивые слизни, – перечисляет вице-консул, – фальшивые мыши, и настоящие какашки тоже, повсюду, на столах у всех начальников, грязи в Монфоре не боятся.

Он умолкает. Директор и бровью не ведет. Вот и опять сегодня вечером – тяжелый случай, вице-консул бредит.

– Директор говорил, – продолжает вице-консул, – что за девятнадцать лет преподавания он не видел ничего подобного. Вот его слова: закоснели в злонравии и пагубе. Он сулил свободу тому, кто выдаст. Никто рта не раскрыл, никогда, в Монфоре умеют молчать. Нас тридцать два – и ни один не дал слабину. Наше поведение на уроках идеально, мы свою пагубу не распыляем, концентрируемся, бьем точно в цель и с каждым разом все сильнее. Пансион на осадном положении, мы изматываем их день ото дня, многому научились в процессе и ждем финального взрыва. Вы понимаете?

Директор клуба спит.

– Сколько можно? – бормочет он.

Вице-консул будит его.

– Именно это наверняка больше всего заинтересует людей – то, что я вам сейчас поверяю. Не спите. Ваша очередь, директор.

– Что вы хотите знать, месье?

– То же самое, директор.

– У нас, – начинает директор, – у меня другое: исправительная школа в глуши, близ Арраса, Па-де-Кале. Нас было четыреста семьдесят два. Надзиратели по ночам обходили дортуары, хотели нас застукать, а мы им – темную. Нет уж, теперь вы не спите. Однажды утром учитель естествознания входит в класс и объявляет нам, что скоро будут контрольные и, как сейчас помню – не спите, – что сегодня мы повторим пустыни, дюны, прибрежные зоны, скалистые образования и растения, водные, а также те, говорит он, которые называют – выражение великолепно, обратите внимание – светолюбивыми и теневыносливыми. Итак, сегодня, говорит учитель естествознания, повторяем. Какой примерный класс! Мышь пробежит – будет слышно… Здесь плохо пахнет, говорит учитель. Пахнет и правда плохо, это не фигура речи. Не спите. Сейчас будет самое интересное. Учитель лезет в ящик стола за мелом, натыкается на кусок дерьма, он не видит разницы, думает, оно фальшивое, как вчера, берет его в руку и начинает вопить, вопить…

– Ну вот видите, директор.

– Что?

– Продолжайте, директор.

– Н у, тут прибегают все учителя, и сам директор, и надзиратели, и весь персонал, а мы корчимся от смеха так, что они слова вставить не могут, стоят и помалкивают. Да, чуть не забыл, учитель естествознания стоит с поднятой рукой, правой, а в левой держит бумажку, которую нашел рядом с дерьмом, на ней написано – я написал: подсудимый, поднимите правую руку и скажите: клянусь, что я мудак. После обеда директор опять пришел, весь бледный. До сих пор так и слышу его голос: кто нагадил в стол? Еще он добавил, что у него доказательства есть, мол, дерьмо раскололось и все ему выложило.

Вице-консул Франции и директор клуба еле видят друг друга в потемках. Директор смеется.

– Это было веселое счастье, директор, для вас тоже?

– Именно так, месье.

– Вот видите, директор. Продолжайте.

– После этого наше поле деятельности сузилось, но мы еще себя показали. Заткнули повару рот кляпом и заперли его в кухне. В церкви ставили подножки идущим к причастию, заперли на ключ все двери пансиона и перебили все лампочки.

– Исключили?

– А как же. Конец учебе. А вас, месье?

– Исключили. Я жил в ожидании другого пансиона, никто мной не занимался, но образование в дальнейшем я все же получил выше вашего. Я остался один с матерью. Она плачет: от нее ушел любовник.

– Венгерский доктор?

– Точно. Моя мать взрослый человек. Я простился с нею в сердце своем и сожалею о ее любовнике, который подсказывал мне проказы и розыгрыши в приемной Монфора.

– Они особенно хотят знать о детстве, месье.

– Я стараюсь как могу, директор.

– Никогда не знаешь, вы серьезно или несете вздор, месье де Н.

– Но это не важно.

– А после того, как ваша мать вышла замуж за хозяина магазина грампластинок из Бреста, что вы делали?

– Жил в Нейи, в своем доме. Длинная череда дней удаляла меня от Монфора и от смерти, да, от смерти моего отца. Я говорил вам? Отец умер через полгода после моего исключения из Монфора. Скрестив руки на груди, с сухими глазами, я смотрел, как его опускали в могилу. Я был, сами понимаете, в центре внимания заплаканного персонала некого банка из Нейи.

– Что вы делали один в Нейи, месье?

– То же, что и вы где-то в другом месте, директор.

– Но что именно?

– Ходил на вечеринки и молчал там. На меня показывали пальцем: это он убил своего отца. Я танцевал. Держался безупречно. Скажу вам прямо, директор, я ждал Индии, ждал вас, еще сам этого не зная. А тогда, в Нейи, я был неловок. Бил лампы. Скажите: лампы падают и бьются. Я слышу их звон в пустых коридорах. Можете сказать: уже в Нейи, понимаете? Скажите: он леденеет от ужаса. Молодой человек в пустом доме бьет лампы и бьется над вопросом: почему, почему? Не говорите все сразу, растяните.

– Что вы от меня скрываете, месье?

– Ничего, директор.

Глаза вице-консула не лгут.

– Директор, – говорит вице-консул, – мне хочется продлить этот период моей жизни, здесь, в Калькутте. Я не жду назначения, как, наверно, многие думают, наоборот, хочу, чтобы оно откладывалось еще и еще, хорошо бы до конца муссона.

– Из-за нее? – спрашивает, улыбаясь, директор.

– Директор, говорите всем и каждому, рассказывайте каждому встречному то, что я вам рассказываю. Если они привыкнут ко мне, я подольше пробуду в Калькутте. Вы сегодня довольны, директор?

– Не то слово, – отвечает директор, – я постараюсь. О пустых теннисных кортах тоже можно?

– Все, директор, все.

Вице-консул просит директора клуба еще рассказать ему об островах, о том, на который часто ездит она, да, еще раз. Сейчас близятся циклоны, рассказывает директор, волна на море все выше. Ночами пальмы гнутся от ветра, и кажется, будто поезда бороздят из конца в конец остров, на который ездит она, самый большой в архипелаге. Пальмы стонут, как поезда, мчащиеся на полной скорости по горам и долам. Пальмовая роща «Принца Уэльсского» славится на всю страну. Решетка под током защищает ее с северной стороны от попрошаек, полезная вещь эта решетка. Манговые деревья растут у пристани, эвкалипты в парках. В Индии это традиция – окружать роскошные отели пальмовыми рощами. На закате солнца небо над Индийским океаном краснеет, такое часто увидишь, и на дорогах острова лежат длинные темные полосы в красном свете, тени пальмовых стволов. Пальмовые рощи есть повсюду в Индии, на Малабарском берегу, на Цейлоне, широкая аллея пересекает рощу «Принца Уэльсского», она ведет к маленьким отдельным виллам, самой роскошной и укромной части отеля. Ах, «Принц Уэльсский»! На западном берегу острова есть лагуна, но туда никто не ходит, она вне периметра решетки, насколько помнит директор. Вот так.

Директор спрашивает, идет ли вице-консул сегодня на прием.

Да, идет. Вот, уже идет. Он встал. Директор смотрит на него.

– О теннисных кортах я не скажу никому, – говорит директор, – даже если вы меня об этом попросите.

– Как угодно.

Он удаляется. Пересекает газон, окружающий клуб. В желтом свете фонарей его хорошо видно, он идет, слегка пошатываясь, слишком высокий, слишком худой. Вот он скрывается за углом авеню Виктории.

Директор снова усаживается лицом к Гангу.

Их совместные вечера, наверно, скоро станут скучнее, потому что, кажется, вице-консулу Франции в Лахоре больше особо нечего ни рассказать, ни даже выдумать о своей жизни, да и ему, директору, тоже нечего ни выдумать, ни рассказать о своей, об островах, о жене посла Франции в Калькутте.

Директор засыпает.

Одно окно осветилось на бульваре Ганга – окно вице-консула.

Каждый, кто пройдет мимо в этот час, может его увидеть; он надел смокинг и расхаживает из комнаты в комнату под вращающимися вентиляторами. Выражение его лица с расстояния, отделяющего бульвар от резиденции, пожалуй, покажется безмятежным.