Товарищ Богдан - Борис Раевский

"Да, - думал Бабушкин. - Скверно..."

Он шел по вихляющей между юрт тропинке. Вокруг столько снега, что юрты почти не видны. Только по дымкам да кучам навоза и отличишь юрту от огромных сугробов.

А вокруг - тундра. Голая, без деревца. Вся засыпанная снегом. Ни кустика. Карликовые северные березки, стелющиеся возле самой земли, погребены так глубоко под снегом, будто вовсе и нет их.

Толстой варежкой Бабушкин прикрыл рот. Так и дышал - сквозь варежку. Мороз лютый, градусов пятьдесят. К такому привычка нужна. В первые дни, бывало, вдохнет Бабушкин - и в грудь сразу словно струя расплавленного свинца... Кажется, насквозь прожигает. А плюнешь на таком морозе, - слюна застывает на лету и падает на землю звонкой ледяшкой.

Идет Бабушкин по тропочке... А куда идет? И сам не знает. Просто так.

"Прогулка, - Бабушкин хмуро усмехнулся. - Прелестная прогулочка!"

И впрямь, трудно назвать прогулкой такой вот поход на свирепом холоде. Но не сидеть же безвыходно у огня?!

Шагает Бабушкин, и кажется ему - опять едет он на оленьих нартах. День за днем, день за днем. Говорят, Якутск - на краю света. Но от него до Верхоянска - еще тысяча верст. Тысяча пустынных, промерзших, унылых верст...

И вновь мелькают редкие "станки" да "поварни" - одинокие избы на пути этапа. Окоченевшие на лютом морозе ссыльные вваливались в "станок" и тут же засыпали. А утром конвоиры шашками расталкивали спящих. Пора. В путь.

Сколько же он тут, в ссылке? Бабушкин быстро прикинул - четырнадцать месяцев. Всего. А кажется, четырнадцать лет...

Да, проклятое место...

Идет Бабушкин, а на душе - пасмурно. И перед глазами все стоит гигантский факел. Полыхает, переливается, сверкает. Горит юрта.

Хотя уже несколько месяцев прошло с той поры, а Бабушкину все не забыть.

В той юрте жил ссыльный Фенюков. Жил тихо, как-то в стороне от всех. Молчаливый. И глаза у него черные, глубокие, как ямы. И какие-то печальные. Такие печальные, что долго смотреть в них ну просто невозможно.

Но не жаловался Фенюков. Жил и жил. Три года прожил. Тихо. Неприметно.

И вдруг однажды ночью проснулись все. Треск, пламя, собачий лай, тревожный рев коров. Горит юрта Фенюкова.

Потом узнали: облил он керосином и себя, и юрту... И ноги сам себе сыромятным ремнем стянул. Крепко-накрепко. Чтоб в последний момент не струсить, не выскочить...

Так и сгорел.

А один из ссыльных потом записку у себя нашел:

"Прощайте, товарищи. Видно, не герой я... Не могу..."

Идет Бабушкин между сугробов. А перед глазами - пылающая юрта. Переливается в ночи, как огромный костер.

"Прощайте, товарищи..."

"Да, недоглядели, - думает Бабушкин. - И моя тут вина..."

Хотя, конечно, не он виноват, а жизнь ссыльная, проклятая.

Идет Бабушкин, хмурится.

Вспоминается ему Хоменчук. Только что был у него Бабушкин. Звал на прогулку.

Илья Гаврилович лежал на каком-то тряпье. Молчал. Лишь головой мотнул. Нет, мол, не пойду.

Не понравился он Бабушкину.

Интеллигент ведь, умница. Университет окончил. И певун какой! Бывало, ссыльные соберутся, Хоменчук как заведет свои украинские песни заслушаешься.

А как опустился... Зарос весь. Видно, неделю уже не брился, а то и две. И аккуратную курчавую бородку тоже теперь не узнать. Как метла.

А вокруг... И окурки, и горки пепла, и миска с остатками еды, и какая-то одежда навалом.

А главное - глаза. Безучастные. Тусклые. Словно глядит на тебя и не видит. И вообще - неинтересен ты ему. И не приставай. Скверные глаза...

"Как у Фенюкова", - Бабушкин покачал головой.

Ветер ударил ему в грудь. На миг даже задохнулся. Пришлось повернуться спиной к ветру и так переждать несколько минут.

"Да, надо что-то делать, - подумал Бабушкин, когда перед ним опять возникли тусклые, стеклянные глаза Хоменчука. - Но что?"

* * *

На следующий день среди ссыльных только и разговоров было о "пельменном пире".

Каждый ссыльный получил от Бабушкина приглашение. Оно было написано четкими печатными буквами на твердом квадратике картона. И обведено синей рамкой. Из всех цветных карандашей у Бабушкина сохранился только синий.

Утром Бабушкин зашел к Хоменчуку.

Как открыл дверь - в нос сразу шибануло затхлой вонью.

В юрте у якутов под одной крышей и жилье для людей, и хотон - хлев. Разделяет их лишь тонкая переборка. И потому пронизывает всю юрту острый запах коровьей мочи, навоза. И от этого не спасешься.

Хоменчук по-прежнему лежал. Все такой же небритый. Помятый. И длинные космы спутанных волос наползают на лоб и на уши. Он был прикрыт какой-то старой облезлой шкурой. Такой облезлой и засаленной, что даже не поймешь: медведь это, или олень, или вовсе - кабарга?

Из-под шкуры торчали ноги в торбасах*.

______________

* Торбаса - мягкая якутская обувь.

- Вот, - сказал Бабушкин. - Приглашаем вас, сеньор, на пир! - и протянул картонный квадратик.

"Сеньор", не вставая, молча взял квадратик, надел пенсне, прочел и так же молча сунул куда-то в тряпье.

- Насколько я понял, сеньор принимает приглашение?! - воскликнул Бабушкин. - Итак, вставайте!

- А зачем? - вяло протянул Илья Гаврилович. - Ведь пир-то в субботу? А сегодня что?

- Ха, - сказал Бабушкин. - До субботы еще три дня. Но ведь пельмени-то приготовить надо. А слуги у сеньора, да и у меня все отпущены. Так что придется самим. В общем, организационный пельменный комитет постановил: всю подготовку пира возложить на Бабушкина и Хоменчука. Вставайте же, сеньор!

Организационный комитет ничего никому не поручал. Да и вообще комитета такого не было.

"Не поднимется", - подумал Бабушкин.

Но, как ни странно, Хоменчук, кряхтя, встал, натянул кухлянку.

Бабушкин даже удивился: как гладко все получилось!

Потом догадался: "Видимо, привычка к партийной дисциплине сработала. Раз комитет постановил - все!"

Они пошли к Бабушкину.

Три дня возились с пельменями.

Надо было приготовить тесто.

Мясо.

Слепить пельмени. Да не пять, не десять, а несколько сотен.

А тут еще выяснилось - перца нет. Ну, хоть караул кричи! Нет и нет.

- А если без?.. - робко предложил Илья Гаврилович.

- Пельмени без перца?! - возмутился Бабушкин. - Это - как пила без зубьев! Приказываю: достать перец!

Совсем загонял Хоменчука, но в конце концов тот все-таки раздобыл перец. И у кого?! У стражника!

И, наконец, наступила суббота.

Бабушкин с утра долго убирал "балаган" - так якуты называют юрту.

Земляной пол он подмел. Тщательно, как, наверно, никогда его здесь не подметали. Попросил у хозяина оленьи и коровьи шкуры, расстелил их на полу и на лавках. А несколько красивых соболиных шкурок повесил на стену.

Вместе с Ильей Гавриловичем камелек почистил. И шесток глиняный тоже почистил. И дров побольше подложил в камелек. Вернее, не "подложил", а "подставил". Потому что якуты дрова ставят. Вертикально, под самой трубой. Сперва это удивляло Бабушкина, потом привык. Вроде бы так даже и лучше.

Вскоре собрались все ссыльные - четырнадцать человек.

На огне уже бурлил котел. С улицы Бабушкин внес мешок с пельменями. Они замерзли - хоть топором руби.

- Приглашаю к остуолу, - сказал Бабушкин.

Он теперь любил ввернуть якутское словечко.

"Остуол" - это по-якутски "стол". Похоже, только гласных больше. Бабушкин уже подметил: якуты всегда в русские слова вставляют много лишних гласных.

Ссыльные сели к "остуолу". Глотали острые, в масле, мягкие и вкусные комочки, запивали кисловатым, чуть хмельным кумысом и похваливали поваров.

- Это не я. Это - Илья! - отвечал Бабушкин и смеялся: вот, даже в рифму говорить стал.

Смеется Бабушкин, а сам все на Хоменчука поглядывает. Тот принарядился, побрился. И даже космы кое-как подровнял. Вертится по юрте: одному подай, у другого забери. То масла подлей, то дровишек добавь.

"Вот, - радуется Бабушкин. - Суетится. Это хорошо! Только глаза все такие же. Или чуть веселее?"

Один из ссыльных - студент Линьков - стал читать стихи.

Потом кто-то запел про ямщика, как замерзает он в глухой степи.

А потом и Бабушкин запел свою любимую:

Среди лесов дремучих

Разбойнички идут,

И на плечах могучих

Товарища несут.

Поет Бабушкин, кое-кто из ссыльных подпевает. А Бабушкин нет-нет, да и глянет украдкой на Хоменчука. Ведь какой певун! Неужели утерпит? Неужели не присоединится?

А Хоменчук будто и не слышит песен. Сидит, молчит. О чем-то своем думает.

Пришли, остановились,

Сказал он: "Братцы, стой!

поет Бабушкин.

Выройте могилу,

Расстаньтесь вы со мной!

Неужели Хоменчук так и не подтянет? Так и промолчит?

Кончил Бабушкин. Все зашумели, заговорили.

И тут встал Хоменчук. Поднял голову, глаза прикрыл.

Ревэ та стогнэ Днипр широкий...

Все сразу умолкли, только его и слушают. А голос у Хоменчука густой, как сметана. И сочный, как спелый арбуз.

"Ага!" - радуется Бабушкин.

Поздно разошлись ссыльные по домам.