Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

Днём солнышко накаляло машину и в кабине вкусно пахло парами бензина и горячей обивкой сидений. Этот запах Миша помнил и ощущал даже сейчас, на морозном воздухе.

Когда по городу ездили, папа попутно показывал достопримечательности Ленинграда и характеризовал их.

— …Медный Всадник, поставлен на монолит, на гром — камень… Памятник Николаю Первому, посмотри, держится только на двух опорах, на двух задних ногах коня… Исаакиевский собор, построен на сваях из лиственницы… Александрийский столп, полностью вытесан из монолита, стоит безо всякого крепления, под собственным весом.

Видимо для него важна была опора, основа сооружения. А может быть и всякого существования.

Ремнём отец наказал его один раз в жизни, дважды несильно шлёпнул, и то по маминому настоянию. Когда Миша без спроса взял и разрезая на две половинки длинный карандаш нечаянно сломал папину бритву, которую ему баба Аксинья отдала. Раньше это была бритва деда Матвея.

Мама работала на трикотажной фабрике. Но что она там делала, Миша толком не знал, вроде бы пар регулировала. О её работе дома почти не говорили. Ходила туда, потому что надо ходить на работу. А жила семьёй и домом. Она умела и любила вязать, и на спицах, и крючком. И вся их комната была в подзорчиках, салфеточках, накидочках. И у папы и у Миши всегда были вязанные свитера, шарфы, рукавички.

И ещё папа называл маму «наша вкусноделательница». Наверное потому что мама вкусно готовила, и потому что в очень редких случаях готовила просто еду, но всегда «делала что-нибудь вкусненькое». И мужчинам своим, даже самые обычные носки, не просто покупала, но дарила. В свою очередь, если папа, даже по её просьбе, покупал с получки сковородку, а Миша лобзиком выпиливал из листа фанеры подставку под ту сковородку, мама знакомым хвалилась.

— Ваня мне сковородку подарил. А Мишутка подарил для сковородки подставку.

Иногда папа подшучивал над ней.

— Аннушка, я тебе подарок принёс, — и клал на стол кусок говядины.

— Вот спасибо, — радовалась мама. — Сейчас я вам что — нибудь вкусненькое сделаю.

Резала говядину на пластики, обязательно поперёк волокон, укладывала слоями в глубокую сковородку, сверху обкладывала кольцами лука, посыпала тёртым сыром, поливала майонезом и ставила в духовку. Достав готовое кушанье, показывала аппетитную золотистую корочку и накладывала в тарелки.

— Ну, пробуйте, как получилось.

А получалось очень и очень вкусненько.

Но вот шить мама не любила. Порвавшееся штопала, а новых вещей сама никогда не шила, хотя была у них швейная машинка.

— На руках не шитьё, а на машине шумно очень, всю голову продолбишь, пока что — нибудь сошьёшь. Лучше я Марине свитерок или джемперок свяжу, а она мне юбчонку или платьишко сошьёт.

Тётя Марина — мамина подруга. Раньше они вместе работали, а потом тётя Марина с фабрики уволилась и перешла, из — за жилья, работать в домоуправление в Дзержинский район, на благоустройство территории. А сейчас работает сантехником в аварийной службе. В сантехники перешла когда война началась и все мужчины ушли на фронт.

Миша не любил, когда мамы не было дома. Ему всегда хотелось пусть самого незначительного подтверждения её существования и её присутствия, стул ли под ней скрипнет, или она на кухне посудой звякнет. Когда мама рядом и на душе веселей.

А с папой иначе. С ним не было весело, но с ним было уверенно и покойно. Даже если он не рядом, а на работе. Папа есть, значит будет всё и всё будет хорошо.

Наутро, прислушиваясь к разговорам обозников, Миша понял, что немцы, в последнее время, стали особенно нервными и подозрительными. По мнению крестьян, ждали наступления Красной Армии. Постепенно стала понятной и причина подавленного настроения: немцы готовились к обороне, а их, русских людей теперь заставят возить боеприпасы к передовой и строить укрепления. А куда денешься? На извоз брали только из семей и зачитали приказ: за плохую работу или побег будут расстреляны и саботажники и их семьи. И расстреляют, не пустые то обещания. При каждом рейдировании, на каждом маршруте видел Миша зверства оккупантов. Расстрелянные по оврагам и повешенные на площадях и улицах не смирившиеся с оккупантами патриоты и их семьи, от малого до престарелого. Разрушенные города, сожжённые деревни, колонны их жителей, гонимые на рабство в Германию. Эшелоны вывозимого продовольствия и промышленного оборудования. Не напрасно говорили: «Фашистский вор на грабёж и разбой скор».

Где — то он читал, дословно уже не помнит, но суть тех слов такова: Если ты не пойдёшь воевать за свою страну, то на твоей совести будут смерть и плен твоих соотечественников, которых ты мог защитить и не защитил.

Конечно, возраст у него ещё не солдатский. Но разве мало взрослых отказалось от брони и ребят, которые приписали годы к своему возрасту и пошли если не в армию, то в ополчение. И в партизанских отрядах немало ребят его сверстников, в том числе и разведчиков. А он чем хуже? Или фашисты ему мало зла принесли? Или он не ленинградец? А почти у всех ленинградцев была внутренняя установка: «Вы нас не возьмёте. Назло вам, подлюки фашистские, выживем. И с вас, гадов, с живых не слезем. Живыми вы от Ленинграда не уйдёте. Ни один».

Значит и ему ходить по немецким тылам, искать их уязвимые места, чтобы ни один фашист не ушёл живым с нашей земли.

Поутру пути их расходились и после завтрака, не дожидаясь обоза Миша стал собираться в путь.

Отошёл в сторонку, легонько стукнул лыжи полозьями друг о друга, задержавшиеся снежинки смахнул варежкой. Возле остановились два парня лет пятнадцати, один среднего роста с остреньким личиком и проворными немного раскосыми глазами, несколько походивший на лисичку, сказал товарищу, высокому, с насупленными, сросшимися в одну линию чёрными бровями.

— Слышал сейчас полицаи между собой говорили. В Рямзино будем возить боеприпасы.

— Значит, не к самой передовой…

— Нет. К передовой или немцы или полицаи будут довозить. А в Рямзине, говорят, вроде перевалочного пункта. Немцев там почти нет, только охрана у склада. Да ещё полицаи. Дёргались сейчас, советских диверсантов боятся, — и повернулся к Мише. — Слышишь, пацан, пойдёшь дальше, через Дерюгинский лес осторожно иди, там партизаны. — И взяв Мишу за плечи тряхнул хорошенько, впился глазами в глаза. И озлобление, и бессилие и мольба в его раскосом взгляде. — Ты всё слышал? Там партизаны.

— Мне — то что… — Миша равнодушно пожал плечами.

— Шкура, — почти без звука выдохнул парень и толкнул мальчика в сугроб.

Миша молча встал, отряхнул пальто, сбил снег с шапки. Надел лыжи и оттолкнулся палками.

— Сам ты дурак!

— Что — о?! Ах ты, шкет! — Парень бросился за Мишей.

Но попробуй догони карела, когда он на лыжах! И ветер не догонит.

Миша лишь слегка повернув голову, боковым зрением оглянулся на парня: «Что, съел? Только себя умным считаешь? А вышло — сам дурак». И тут же одернул себя: «Что ж это я на своих — то. И потом, он не виноват, откуда ему знать кто я. Нет, напрасно я его обозвал, не надо было». — Заскреблась досада: ошибку допустил, следовало бы помягче выйти из ситуации. Как? Ну, например: «Мне Дерюгинский лес совсем не по пути». И себя бы не расшифровал и человека, своего человека, не обидел бы. И самое главное, не привлёк бы к себе внимания. Обидчики запоминаются. И кто знает, окажись Миша снова в этих краях, как отнесутся к нему парни? Безграмотный поступок. А если они проверяли его по заданию тех же полицаев? Нет, не похоже, тогда действовали бы конкретнее, попросили бы напрямую.

«Ладно, если встретимся, придумаю как помириться».

Миша остался вполне доволен таким решением. И великодушие ему понравилось ещё больше, чем месть. Но душу долго скребло: оплошал, поддался эмоциям и безграмотно поступил.

Сообщение об обозе и об услышанном от парней о «перевалке» в Рямзине оставил в первом же по ходу «почтовом ящике», добавив, что информация нуждается в проверке и подтверждении.

Ну вот, ещё одно, хоть и не запланированное мероприятие провёл. В какой — то степени повезло.

Как ни скользко и ненадёжно везение разведчика, но отрицать и тем более отвергаться его Миша не мог. А однажды везение ему жизнь спасло. Ну, бабушка Аксинья сказала бы: «Господь сохранил» или «Ангел — хранитель уберёг». Спорить с ней, чтобы не обижать, Миша не стал бы, однако, сам он ни в Бога, ни в Ангела — хранителя не верил.

Так вот, в первых числах ноября 1941 года вывелся он за линию фронта. Задание — разведрейд. Возвращение, Миша до сих пор помнит это число и, возможно до смерти не забудет, было назначено в ночь на 14 ноября в районе железнодорожной станции Погостье.

И буквально накануне выдвижения к линии фронта, километрах в двадцати от Погостья, свалился он с животом и температурой. Видимо, съел что — то подпорченное или иначе инфекцию занёс. Ни есть, ни спать толком не мог. Трое суток отпаивала его бабушка, бабулечка Антонина Васильевна отваром тысячелистника и конского щавеля, пока спала температура и прекратило свистать изо всех щелей. Ещё сутки отсыпался и отлёживался и шестнадцатого отправился к линии фронта.