Чёрная кошка - Станислав Говорухин

Марина заехала за нами, отвезла к себе домой, в предместье, в Maison-Laffitte. Уютный, ухоженный, просторный дом. Это по тогдашним моим меркам — просторный. Сегодня, если сравнивать с домами на Рублевке, — просто избушка.

Марина приготовила вкусный обед, мы пили прекрасное французское вино. Мой сопровождающий расслабился, отстегнул свой протез, положил его на комод.

Стояла прекрасная прохладная парижская осень. А в жарком июле этого тяжелого года умер Высоцкий! Рана, нанесенная его смертью, еще кровоточила. Хотелось поговорить с Мариной по душам — конечно же, о Володе. Но мешало присутствие другого человека. Но вот он ушел побродить по саду. Мы разговорились, всплакнули оба. И все равно что-то мешало. Как будто чужой человек не уходил.

Да он и не ушел — на комоде, перед нашими глазами, лежала его кожаная рука. 

На Памире

64 год, лето, каникулы, безденежье. Встречаю Сему Шульмана, начинающего режиссера-документалиста.

— Еду на Памир — снимать сюжет для «Альманаха кинопутешествий». Поехали со мной, будешь директором группы. Ты на Памире был?

Я бывал и на Памире, и на Тянь-Шане. В альпинистской своей юности покорил несколько вершин, проходил геологическую практику на Памиро-Алае, совершил пару трудных горных походов в горах Памира (прошли однажды весь ледник Федченко; 72 км через трещины и ледопады). Предложению Шульмана обрадовался. Во-первых, деньги, а во-вторых — мой любимый Памир.

Оформили меня старшим администратором, выдали деньги на картину — десять тысяч рублей, велели истратить все, ни в коем случае не сэкономить. Об этом особенно строго предупредили: если, мол, уложитесь в меньшую сумму, скажем, в шесть тысяч, следующей группе урежут смету.

Прилетели мы в Душанбе, столицу Таджикистана, бывший город Сталинабад. Арендовали машину вместе с водителем Сережей, страстным охотником и рыболовом. И выехали на Памирский тракт.

Ах, что это была за экспедиция! На ночь останавливались на берегу речки, раскидывали палатку, Сережа доставал из багажника «накидку» (рыболовную сеть типа большого сачка). И просто вычерпывал из воды форель, крупную рыбу с розовыми пятнышками на спине (на Памире ее называют «маринка»).

Днем мы снимали кино. Сема Шульман, никогда не видевший гор, написал еще в Москве сценарий. Начинался он так: «На вершине высокой скалы сидит орел…» И дальше в таком же духе.

То, что мы увидели в натуре, ничуть не походило на сценарий. Мы видели огромных грифов с размахом крыльев в два метра; такой птеродактиль даже взлететь не может, он подпрыгивает на ногах к пропасти и, падая в нее, расправляет свои огромные крылья.

Мы видели двухцветную речку. Представляете, течет быстрая горная река, одна половина ее цвета какао с молоком, другая — прозрачно-голубая. Как штанина у клоуна.

Меня, как геолога, заинтересовало это явление. Порасспрашивал геологов, они объяснили. В этом месте сливаются две реки — Сурхоб и Обихингоу. Накануне прошли сильные ливни. Поскольку Сурхоб течет в алевролитах (красных глинах), он окрасился. Обихингоу же течет в базальтах и гранитах — вода после дождей так и осталась голубой.

Сталкиваясь друг с другом, из-за огромной скорости во́ды двух рек не успевают смешиваться. Так и течет на протяжении километра, а то и больше, эта двухцветная река — незабываемое зрелище!

Короче, много мы чего видели. Но снимали точно по сценарию, написанному в Москве. Вернувшись в Душанбе, я поехал в зоопарк, взял там орла, надел рукавицы, вскарабкался с ним на скалу и, спрятавшись за выступ, держал его за одну лапу. А оператор снимал кадр: «на вершине высокой скалы сидит орел».

Истратить десять тысяч рублей оказалось невозможным делом. А на что их можно было потратить? Ну, авиабилеты туда и обратно на четверых — 360 рублей. Ну, гостиница в Душанбе — рублей 65. Ну, командировочные по 2 р. 60 коп. на брата, за две недели — еще 150… Автомобиль вместе с водителем, горючим и пр. — не помню, то ли полторы, то ли две тысячи. Рабочий-носильщик (мы иногда нанимали, если поднимались высоко в горы) стоил три рубля. Можно заплатить десять, но тогда надо составлять счет-расписку, вписывать туда номер его паспорта (мы и этим пользовались)… Были какие-то непредвиденные расходы.

Все стоило очень дешево. Вспоминаю, сторговал в каком-то кишлаке джурабы (длинные шерстяные носки с красивым орнаментом).

— Сколько?

— Семь рублей.

— На тебе пять.

— Нет, семь.

— Ну и черт с тобой! — ставлю ногу на подножку.

— Ладно, — говорит таджичка, — давай три рубля.

Помню, на рынке в каком-то райцентре, расплачиваясь, я протянул серебряный рубль. Таджики его долго рассматривали, чуть не на зуб пробовали, но так и не взяли.

Как-то я чуть не потратил все десять тысяч одним махом.

Мы перекусили в чайхане рядом со строящейся Нурекской ГЭС. Сели в машину, поехали. Тут я спохватился: забыл в чайхане на скамейке полевую сумку. А в ней все деньги, все паспорта… Чайхана у дороги — место людное, грузовики снуют туда и обратно.

— Сережа, — говорю водителю, — поворачивай обратно.

Он молча развернулся, по голосу понял: что-то случилось.

Подъехали, я издалека увидел: лежит моя сумочка, где лежала. Вылез из машины, не спеша, можно сказать, вразвалочку пошел к чайхане. А сердце колотится, унять не могу…

Возвратились в Москву, надо отчет составлять. Наказ главного бухгалтера я помнил: истратить все. А мы и половины не потратили.

Стал я у ребят в общежитии паспорта собирать, составлять липовые счета-расписки. Еще наскреб рублей триста…

Понес я этот липовый отчет в бухгалтерию. Главный бухгалтер стрельнул в меня злым глазом, но отчет принял.

Как меня тогда за эти фальшивые расписки не посадили, ума не приложу. Тогда киноадминистраторов и за три рубля сажали. 

На северном полюсе

Вот я и на Северном полюсе. Сбылась мечта идиота. Час ночи, а светло, как в июне. Начинается полярный день. Не холодно, градусов 25 мороза…

Якуты режут строганину на снежном торосе, достают из рюкзаков водку…

Прилетели мы сюда на АН-74, мощной толстобрюхой машине. Сели на дрейфующей станции «Северный полюс», зимовщики расчистили на огромной льдине взлетную полосу, метров четыреста… Пока добирались до географического полюса, — туда и обратно, — пилоты мотор не глушили, знали, что снова не заведут. Это единственный оставшийся в живых самолет из некогда огромной армии полярной авиации. Да и этот неисправен.

96 год. Север полностью разрушен. Погиб Северный морской путь, который русские люди осваивали 300 лет. Все корабли, все самолеты распроданы, порты заглохли, остановились; люди, мечтавшие заработать и вернуться богатыми на материк, остались в бараках нищими, теперь уже на всю жизнь.

В Кремле — насильники. Вот уже пять лет они изощренно и безжалостно насилуют мою родину. Не осталось места, куда бы не добрались жадные руки. Когда мы вернулись к самолету, — прошло два часа, — двигатель все еще работал. Хватит ли керосину? Я прошелся по взлетной полосе. Снегу по колено. Неужели взлетит эта махина?

Какие же у нас были самолеты! Взлетел! Легко и просто. Но керосину, конечно, не хватило.

Сели на военном аэродроме на северной оконечности Северной земли. Заправились. Но двигатель, как и ожидалось, не завелся, Артур Чилингаров, неутомимый путешественник, начальник нашей маленькой экспедиции сел за рацию. Стал вызывать Диксон, Тикси, Хатангу… Нигде ни одного самолета.

К вечеру появились откуда-то два механика — русские умельцы. С молотками, с ключами, с паяльниками… Что вы думаете — починили… Двигатель заработал.

Под крылом самолета ледяная пустыня, изрезанная широкими темными трещинами. Рядом со мной девчонки из команды «Метелица». Год назад они на лыжах, дошли до Северного полюса.

— Девчонки, — спрашиваю, — а как же вы переправлялись через трещины?

— A вот догадайтесь?

— Совершенно не представляю.

— Мы просто садимся и отдыхаем. Снимаем рюкзаки, достаем примус, готовим чай… Через час трещина замерзает, и мы идем дальше. 

У театрального разъезда

Кино я любил, а театр обожал (не знаю, какое из этих чувств сильнее). Мое обожание распространялось на все в театре — на его запах, на загадочную жизнь за кулисами, на гуляющую в фойе нарядную публику. Тогда, в пятидесятых, зрители в антрактах гуляли по широкому кругу в одном направлении — одетые в лучшее, что нашлось в гардеробе, напомаженные, набриллиантиненные; собирались в театр, как на праздник.

Первым моим театром был Качаловский драматический. В Казани. С его сцены я украл свою первую жену и первую красавицу в городе, с которой мы родили замечательного сына.

Никаких других театров, кроме Качаловского, я до двадцати лет не видел. Ну разве кто-то приезжал на гастроли в Казань. Это уж потом пошли глубокие театральные потрясения: «Мещане» в Ленинградском БДТ, «Принцесса Турандот» в Вахтанговском, «Голый Король» и «Вечно живые» в «Современнике».