Ты теперь моя (СИ) - Тодорова Елена

— Ладно, ладно, прости меня, пожалуйста, — предавая гордость, мычу отчаянной скороговоркой в подушку. Знаю, что слышит. Для меня самой эти слова оглушающие. Я захлебываюсь ужасом. Вишу на волоске. — Я больше так не буду. Обещаю слушаться. Обещаю. Прости. Прости, Рома…

— Тихо лежи.

— Нет… Нет… Рома…

А потом… Чувствую, как он бесцеремонно раздвигает коленом мои бедра, трогает между половых губ пальцами и, о господи боже мой, тянет за нитку тампона.

— Нет… Нет, пожалуйста… — протестующе зажимаюсь.

Я ведь не переживу такого позора!

— Пожалуйста… Рома…

— Мать твою…

Прекращает тянуть, оставляя тампон во мне.

Однако не успеваю я с облегчением выдохнуть, как он делает кое-что похуже — трогает меня выше. Бесцеремонно вдавливает палец в тугое кольцо ануса. На меня обрушивается слишком сильный шок — я просто цепенею. Лихорадочно соображаю: способен ли он зайти настолько далеко? Заслужила ли я такое наказание? Готова ли выдержать? Потому что останавливаться, судя по всему, он все же не собирается.

Давление исчезает. Через мгновение я вздрагиваю от холодного шлепка жидкости. По насыщенному медовому аромату понимаю: Саульский использует мое масло для тела.

А я не могу даже разозлиться. Пошевелиться не могу. Ощущая возобновившееся давление, кусаю до крови губы и тихо скулю в подушку.

— Пожалуйста… Не надо… Пожалуйста, Рома…

— Замолчи.

Просовывает внутрь меня палец.

— Я буду слушаться. Буду… — готова обещать все, что угодно.

— Тихо, мурка. Расслабься, — дыхание Сауля обжигает мою шею и часть щеки. — Тихо.

Со мной, очевидно, что-то не так, но его хриплый уверенный голос каким-то невероятным образом меня успокаивает. В нем больше не горит голая ярость. Слышится остаточное напряжение и что-то еще… Утопая в смущении, решаю, что сейчас могу ему доверять.

На фоне этого страх выливается в другие чувства. Диаметрально противоположные.

Когда же губы Сауля прикасаются к моему плечу, и вовсе растекаюсь, будто сливочное масло на сковородке. Жмурюсь и постанываю — так приятно, когда он целует. Невзирая на отчаянное непонимание происходящего, я ему подчиняюсь. Разрешаю творить со своим телом недопустимое. Вероятно, я просто нуждаюсь в размагничивании. Нуждаюсь в чьей-либо близости, в чьем-либо утешении. Хочу… Хочу, чтобы он меня ласкал. Хочу, чтобы был нежен со мной, наперед зная, что после буду себя ненавидеть.

Выгибаясь, подставляю шею под горячие мужские губы. Позволяю себя растягивать.

Выбора у меня, в любом случае нет. Саульский совершит задуманное — с моим согласием или без. Вся тонкость наших отношений в том и заключается, что ему нравится ломать мое сопротивление.

Не могу расслабиться, как он просит. Боюсь боли и унижения. С ужасом представляю, как буду смотреть ему в глаза после. И все равно, внутри моего слабого и беззащитного перед ним тела вновь разворачивается буря, с которой я еще не научилась справляться.

— Приподними бедра.

Сейчас его голос — сиплый шепот. Он разбивает мое тело новыми волнами дрожи. Я стону, не скрывая своего отклика, и выполняю указание. Едва я приподнимаю бедра, распирающее давление пальцев исчезает. Их место занимает кое-что гораздо внушительнее и опаснее.

Я не знаю, почему это происходит: мне не больно, но я начинаю плакать, едва Сауль принимается медленно проталкиваться внутрь меня. В этом нет ничего сверхкошмарного и омерзительного. Можно выдержать. Вот только меня кроют какие-то абсолютно безумные эмоции. Слишком сильные. Слишком неожиданные. Слишком невероятные. Я не могу с ними справиться. Продолжаю трястись под Саульским и… Я будто загораюсь. Я вся — сплошной оголенный нерв. Искрю, шиплю, стону, хриплю, покрикиваю, бормочу какую-то бессвязную ерунду.

Когда Саульский проталкивает головку члена, появляется боль. Глухая и томительная. Она отвлекает от его губ на моей шее, но она же — отрезает меня от себя. Сознание мутнеет. Я больше не принадлежу себе. Я не помню ничего из того, что раньше было важным. Я забываю все свои страхи и отпускаю принципы. Просто дышу и чувствую.

Мне хорошо с ним. Даже так — мне хорошо.

Господи…

Несмотря на все свои угрозы, Сауль действует очень медленно и, я бы сказала, достаточно осторожно. Заполнив меня полностью, неподвижно замирает. Поначалу смиренный страх того, что меня разорвет от его габаритов, сохраняется. Но спустя время, которое он дает моему телу, чтобы подстроиться, болезненный дискомфорт отпускает. Мое дыхание меняется. Звуки, которые я беспрестанно издаю, становятся тише, гортаннее, протяжнее.

Он, конечно же, улавливает это. Понимает, что мне хорошо. Слегка кусает мое плечо. Тяжело выдыхает.

И начинает двигаться.

Ощущения поражают мое разгоряченное тело остротой и жаром. Стону громче, отчаянно цепляясь за наслаждение, которое, вроде как, наказывая, дарит мне Сауль.

— Рома… Рома… Рома…

Не знаю, почему называю его так. Вероятно, идя на сближение, хочу сделать для своей совести все еще проще. А может, просто потому, что мне подсознательно этого хочется? Совершенно очевидно, что в это мгновение я никак не контролирую свои желания.

Чувствую его губы на своем плече. Ощущаю зубы на изгибе шеи. Упиваюсь тем, как он самым откровенным способом трахает меня. Громко и надсадно дыша, тянет мои бедра ближе. Жадно и отрывисто вбивается в мою отзывчивую плоть.

Наши покрытые испариной тела скользят и сталкиваются, формируя в пространстве зычные сочные хлопки. Все звуки, все ощущения, все действия — порочные, незнакомые и запретные.

Когда пальцы Сауля находят бугорок моего клитора, я уже просто не способна выдерживать внутренний ураган. И он сметает меня. Толкаясь к своему мучителю навстречу, истекаю наслаждением. Охрипшим голосом протяжно стону и кончаю. Без каких-либо трепыханий позволяю ему сделать то же самое — в мое тело. Впервые по-настоящему чувствую и слышу Сауля: потрясающую пульсацию его плоти внутри меня сопровождает звериное нутряное рычание.

Глава 9

В голове одни вопросы,

И ни одного ответа.

© Токио «Кто я без тебя…»

Юля

Хочу, чтобы он ушел. Рассчитываю, что мы никогда не будем обсуждать произошедшее. Хватаюсь за надежду, что для самого Сауля близость такого рода — заурядное дело. И тут же ощущаю, какое-то истерзанное внутреннее сопротивление.

Что ж такое-то?

Он снимает с меня вес своего тела и встает с кровати. Но не уходит.

В комнате все еще достаточно светло, хотя солнце уже садится. Наплевав на свою неприкрытую наготу, лежу неподвижно. Собираю внутри себя новые осколки.

Что это было? Что?

Не думать. Не думать. Не думать!

Если начну анализировать, не справлюсь. Последствия всегда страшнее самого действа. Сауль ведь тоже это знает. Он этим и руководствуется, подчиняя мое тело. Удовольствие — короткая вспышка. Воспоминания о нем — хлёсткие кнуты. Именно они ломают сознание.

Не думать. Не думать. Не думать.

Поднимаюсь, когда Сауль идет в ванную. Пользуясь моментом, неуклюже натягиваю на трясущееся тело халат. Едва успеваю затянуть шелковый поясок, прежде чем мужчина возвращается.

Подбираюсь. Подтягивая колени, обнимаю их руками. Неумолимо краснея, поглядываю из-под ресниц.

Саульский спокойным неторопливым движением застегивает ремень и принимается за манжеты.

— Во двор не выходи. Я человека жду. Нечего тебе перед ним отсвечивать. Это, я надеюсь, понятно?

Киваю. Но ему, конечно же, этого мало.

— Не слышу.

— Понятно.

— Отлично.

Долго стою под душем. Сил, чтобы тереть оскверненное тело мочалкой, как часто пишут в книжках, нет. Да и оскверненное ли? Если на то пошло, я добровольно его осквернила. Снова и снова напоминаю себе, что думать об этом нельзя. Но так ведь не бывает, чтобы разум совсем молчал, а переключиться мне не на что.

Не знаю, возможно, с ума схожу, но, вытираясь полотенцем и подсушивая волосы, я пою. Когда-то на папу работал один парень. Все называли его Итальянец. Правда ли, нет, он сам рассказывал, что родом из Сицилии. Одну зиму я болела и долго не ходила в школу. Просиживая дни напролет с ним на пару в кухне у Тони, училась играть в карты. Итальянец почти постоянно напевал одну и ту же песню, а у меня не сразу получилось запомнить и правильно вытянуть нужные слова. Прошло десять лет, года четыре из них Итальянца нет в живых, а я вдруг только сейчас понимаю, что никакой ощутимой хворью тогда не страдала. Папа упорно повторял, что я болею и должна оставаться дома, а я ведь не чувствовала никакого недомогания. Странно…