Отпуск по ранению - Вячеслав Кондратьев

- Вот теперь и поговорить можно...

- Теперь можно, - подтвердил Егорыч.

- Вы, фронтовики, небось думаете, что в тылу малина?

- Малина, может, и не малина, но с фронтом не равняй. Что ни говори, в своей постели спишь да с бабой, если она у тебя имеется, - сказал Егорыч.

- Имеется, - усмехнулся мужчина. - Только хошь смейся, хошь нет, а я до нее цельную зиму не дотрагивался. Так прижмешься иногда для согреву, а другого тебе от нее и не надо. Вот так.

- Ты хоть прижмешься, а бойцу в окопе только костлявую обнять можно, а от нее и тепла нет, - заметил Егорыч.

- Знаю. Я ж финскую попробовал. А все равно в середине зимы заявление в завком грохнул - снимайте с меня бронь к чертовой матери и на фронт, - он допил пиво. - Конечно, есть, которые устроились, а нашему брату, рабочему, достается. Рабочий день сами знаете какой. Жратвы не хватает. Зимой на заводе холодина, дома тоже зуб на зуб не попадает. Кипяточку попьешь, зажуешь чем-нибудь и еле-еле до кровати дотягиваешь...

- С передовой все же не равняй, - опять заметил Егорыч.

- Я не равняю... Но перед боем хоть покормят досыта, стопочку дадут и была не была.

- Не всегда покормят и не всегда стопочка, - уточнил Егорыч, усмехнувшись и глотнув пива.

- И это знаю, но все же заявление грохнул.

- Я понимаю, что не ради водочки заявление-то ты... Немец-то зимой под самой Москвой стоял. Но такие, как ты, с квалификацией, здесь нужны. Техники на фронте не хватает... Ты вот жалишься - работы много, а я бы сейчас, честное слово, от станка и ночь бы не отходил... Кто я теперь? Пар отработанный, не нужный никому человек... - Егорыч склонил голову, задумался.

И тут загремели на улице тягачи... Все к окнам бросились. Проезжали несколько тяжелых артиллерийских орудий, блестели свежей зеленой краской.

- Нашего завода работенка. Прицельные приспособления делаем, - сказал мужчина с перевязанной рукой и расплылся в улыбке. - Хороши игрушки?

- Хороши! - восхитился Егорыч и хлопнул соседа но плечу. - А ты заявление... Я, знаешь, к тыловикам, которые вкалывают, полное уважение, но есть в тылу и дрянь. Верно, лейтенант?

Володька ничего не ответил. Постепенно, из разговоров с разными людьми вырисовывалась у него Москва совсем другая, чем в первые дни, когда огорошил его Сергей "коктейль-холлом", когда увидел он там холеного Игорька, занимающего его, Володькино, место в институте и ничуть не стыдящегося того, что он не воюет. Да, Москва была спокойна, но настороженна и очень сосредоточенна. И люди работали по двенадцать часов, на скудном пайке, который в три дня "улопать можно", как говорил Егорыч. И Володька смотрел на москвичей уже другими глазами, начиная понимать, что жизнь их не так уж резко отличается от фронтовых будней. Тот же недоед, тот же труд невпроворот и смерть тоже вполне возможна - много было бомбежек зимой...

Так прошло несколько дней. Мать поглядывала на него, когда он возвращался домой, не то чтобы с осуждением, но с некоторым недоумением и наконец не выдержала:

- Мне кажется, отпуск ты проводишь не лучшим образом.

- Посоветуй лучший, - пожал он плечами.

- Я не знаю... Тебе там лучше, чем дома?

- Не обижайся мама, но, видимо, так. Я привык быть с людьми. Ну и там в разговорах незаметней проходит время, и не думаешь ни о чем.

- Я тоже стараюсь не думать о том, что нас ждет... Но я слабая женщина, Володя...

- Ты сильная, мама, - улыбнулся он. - Но ты не поняла меня. Я не боюсь возвращения на фронт. Мне не хочется думать сейчас о том, что было подо Ржевом. Понимаешь?

- Стараюсь понять, но... каждый день пить пиво... Прости, для интеллигентного человека это, на мой взгляд...

- Какой, к черту, я интеллигентный! - перебил ее Володька, усмехнувшись. Никому это не нужно сейчас, даже мешает...

- Я не согласна с тобой. Интеллигентный человек должен оставаться им всегда и везде, независимо от обстановки и обстоятельств. Даже вопреки им, если хочешь знать.

- Тебе легко рассуждать. Ты всю жизнь просидела в своем редакционном закутке с тремя литературными дамами. А я с детства на нашем марьинорощинском дворе, где не очень-то ценились хорошие манеры. Там для того, чтобы быть своим, требовалось нечто другое... Кстати, и в армии тоже, - Володька свернул цигарку и продолжил: - Знаешь, был у нас в полковой школе взводный, лейтенант Клименко. Бывший беспризорник, матерщинник жуткий, но свой в доску. Ребята его обожали. Мне тоже он нравился, и думалось, что таким вот командиром надо и быть, наверно...

- И ты стал подражать ему? От него и некоторые выражения, прорывающиеся у тебя?

- Ну, выраженьица-то у меня со двора, мама, - улыбнулся Володька.

- Раньше я их не слыхала.

- Разумеется. Дома я был пай-мальчик, но разве ты не помнишь, с какими фингалами я появлялся частенько. А ведь это были драки, хорошие драки...

- Ты говоришь об этом, словно о чем-то приятном...

- А было неплохо! Кстати, мама, вот это дворовое презрение к трусости очень сгодилось мне на фронте... понимаешь, струсить казалось страшнее смерти... - Володька задумался на миг, - и знаешь, как меня прозвали ребята? Володькой-лейтенантом. Чувствуешь в этом этакую солдатскую ласковость? Таким быть на войне легче, мама... А интеллигентность... - Он махнул рукой.

- Но скажи - "легче" это и лучше? - очень серьезно спросила мать.

- Наверно, - небрежно бросил Володька.

- И тебе нравилось это прозвище?

- Нравилось. А тебе нет?

- Мне трудно судить, ты же ничего не рассказываешь. - Мать сказала неуверенно, но он понял, что она не разделяет его "нравилось".

* * *

На площади Коммуны в середине скверика стояла зенитная батарея, а театр ЦДКА был весь перекрашен для маскировки, располосован черными линиями, намалеваны были фальшивые окна, и вид его был странен. Володька постоял, посмотрел и побрел дальше к парку, где находилась выставка трофеев немецкой техники, взятой в зимних боях под Москвой. Туда Володька и отправился, в родной парк ЦДКА, куда часто они ходили дворовой компанией, зимой - на каток, а летом просто так потолкаться среди народа около танцплощадки. На саму площадку танцевать ходил из них только Володька-Кукарача, потому так и был прозван. Нередко затевались тут и драки, о которых говорил он матери.

Парк был почти пуст, но к выставке, расположенной на бывшем катке, тянулся народ - в большинстве военные и подростки.

Володька со странным чувством глядел на немецкие танки, орудия, самолеты, машины - такие, казалось, неуязвимые подо Ржевом, но теперь выглядевшие совсем по-другому: разбитые, поломанные, покореженные, они уже были не страшны. Но... но чтобы все это уничтожить, нужны такие же орудия, такие же танки, такие же самолеты. Володька усмехнулся, вспомнив свой восторг при получении ППШ. Семьдесят два патрона! Можно разбить целый немецкий взвод! Одному! Вспомнил самодельные мишени, по которым хлестал очередями, и продырявленные пулями немецкие рожи, намалеванные им на листах газеты. Было здорово! А подо Ржевом мертвая деревня за полем и ни одного живого немца, по которому можно было стрелять из этого ППШ с семьюдесятью двумя патронами. А из деревни на них снаряды, мины, пулеметные очереди...