Русский флаг - Александр Борщаговский

- А узость взглядов здешних! - продолжала жена судьи. - Сколько превратных понятий и ненужной жесткости! Губернатор - оригинал, но деспот, желающий казаться и справедливым и гуманным. В Иркутске, по дороге из Петербурга, мы познакомились с интереснейшей личностью. Англичанин, влюбленный в Россию. Настоящий ученый, он мечтал посвятить свою жизнь геогностическим исследованиям Сибири. В лучших домах Иркутска давал бесплатные уроки английского языка и вместе с тем находил время для ученых записей, дневников, ландкарт. Представьте себе мой восторг и радость моего супруга, когда господин Степлтон согласился сопровождать нас в Петропавловск, пожить у нас несколько лет... Он намеревался отыскать пропавшую экспедицию Франклина... - Здесь она перешла на шепот: - Степлтон был удивительным человеком. Он стрелял лучше всякого военного, обладал большой силой и, кажется, знал все, что может знать простой смертный... Знаете, как поступил с ним Завойко? Он сделал выговор моему мужу, подверг ученого унизительному допросу, отобрал его бумаги, ландкарты и глубокой осенью на ветхом португальском китобое выгнал из Петропавловска! Можете представить, что теперь напишет о России этот просвещенный англичанин!

Они остановились у открытого окна. В темноте угадывались неясные очертания тополей. Шумела молодая листва. Капитан вежливо поклонился и сказал, не скрывая охватившей его грусти:

- Я, сударыня, простите, поступил бы так же. Много их здесь шляется. Слишком много...

II

Среди танцующих выделялась одна пара. Кавалер, белокурый мужчина лет тридцати, был намного выше девушки, казавшейся рядом с ним маленькой и хрупкой. Титулярный советник Анатолий Иванович Зарудный был, на первый взгляд, некрасив; девушка же, дочь петропавловского аптекаря, Марья Николаевна Лыткина, очень хороша, пожалуй привлекательнее всех в этом собрании. На худом лице Зарудного всё резкие линии: прямой заостренный нос, круто нависшая над глазами лобная кость и запавшие щеки. А глаза серые, спокойные, проницательные. Замкнутый, сосредоточенный на какой-то мысли, он казался человеком скучным, ординарным, и это досадное впечатление исчезало только при близком, душевном с ним знакомстве.

Машенька Лыткина забавлялась податливостью и беспомощностью Зарудного. Ее яркие, резко очерченные губы были сейчас полуоткрыты. Синие, очень большие глаза казались бы, вероятно, кукольными, не будь они такими озорными, лучистыми, то темными и грустными, то светлыми и насмешливыми. Длинное платье сиреневого цвета, перешитое, по всем признакам, из материнского наряда, плотно облегало фигуру девушки.

Умолкли, взвизгнув напоследок, скрипки. Кончился длинный танец.

- Пойдемте в парк, - шепнула Маша, приподнявшись на носки. - Тут скучно и душно.

Не дожидаясь согласия Зарудного, она потащила его к двери, пробираясь сквозь толпу.

У дверей сидел почтмейстер Диодор Хрисанфович Трапезников. Он присел на краешек стула, наклонившись к выходу, как непрошеный гость, готовый всякую секунду ретироваться, встретив неодобрительный взгляд хозяина. Старомодный черный фрак, обильно посыпанный перхотью, лоснился. Крохотные глаза напряженно сверлили толпу, а грушевидный фиолетовый нос, казалось, оттаивал в тепле.

Зарудный поклонился ему, но почтмейстер не ответил, проводив внимательным взглядом - точно в первый раз! - молодого чиновника и Машу.

- Что за урод! - воскликнула Маша, когда они миновали переднюю. - Так и хочется потянуть его за нос!

- Диодор Хрисанфович Трапезников, - сказал Зарудный, - существо загадочное. Оригинал. Артистически молчит, ничего подобного я никогда не встречал.

Глаза Зарудного вскоре привыкли к темноте. Их обступили высокоствольные тополи, уходившие вершинами в темное небо. Громче лопотала листва, шумел густой кустарник, деревья подступали к неосвещенным окнам комнат, где спали дети Завойко.

Дальше парк густел, ноги мягко ступали в опавшие тополиные сережки, которых здесь никто не убирал. На маленькой площадке стояла гранитная колонна с крестом - памятник Берингу, основателю Петропавловска. Где-то рядом плескался ручей - он сбегал со склонов Никольской горы и пересекал парк на пути к бухте. В парке было прохладно, стоял запах прелых листьев, смешанный с крепким ароматом молодой зелени. Ветер нес с гор смолистый запах карликового кедра.

Маша опустилась на садовую скамейку у гранитной колонны. Зарудный молча сел рядом. Девушка посмотрела на его лицо, еще более суровое в темноте, и сказала:

- Говорят, вы поете? Спойте мне, прошу вас.

Она взяла его за рукав, и Зарудный растерянно ответил:

- Я без гитары не пою. Голоса-то, собственно, у меня нет. Одна разве душевность.

Она знала, что Зарудный живет далеко, у Култушного озера, на северной окраине поселка. Но Маше доставляло удовольствие видеть, как послушен ей Зарудный, и она полушутя сказала:

- А если я вас попрошу сходить за гитарой? Право, Анатолий Иванович! А? Сходите, дружок!

Зарудный покосился на нее, встал, заслонив собой колонну и тонкий крест на ней.

- Что ж, извольте, - отозвался он просто, - схожу.

Маша растерялась:

- Нет, нет! Что вы! Не нужно! Я пошутила.

А Зарудный все еще продолжал стоять, глядя на нее в нерешительности.

- Мне холодно, - зябко повела плечами Маша.

- Я попрошу у Юлии Егоровны платок.

- Не нужно. - Девушка помолчала немного и вдруг спросила с неожиданной серьезностью: - Ваши родители живы, Анатолий Иванович?

- Да, - ответил он, недоумевая.

- Они пишут вам?

Зарудный замялся было, потом ответил с какой-то нарочитой твердостью:

- Им недосуг было грамоте научиться: всё труды, заботы, беды... Лицо Зарудного сделалось замкнутым и неприветливым. - И старшим братьям тоже недосуг... На меня одного только и хватило пороху, с меня одного и спрос... - Он усмехнулся, заметив смущение Маши. - Но старики у меня преудивительные: умные, милые, в целом мире веруют только в бога и в титулярного советника Анатолия Зарудного.

Маше почудилась насмешка в тоне Зарудного, и она спросила с вызовом:

- А ведь, правда, я глупая, Анатолий Иванович?

- Что вы, Машенька! - Зарудный вдруг остро ощутил, что ему уже не восемнадцать, а скоро тридцать. - Вы простая и хорошая...

Но Маша настаивала:

- Глупая, глупая! Когда мы уезжали из Иркутска, я плакала навзрыд. Думала, что кончается жизнь. У каменных ворот за городом мне хотелось спрыгнуть с возка и целовать землю. Все осталось позади - детство, подруги, светлая, прозрачная река. Разлуку с Москвой я почти не переживала - была девочкой. А тут словно оборвалось что-то, будто захлопнулась дверь и ржавые петли пропели: "Аминь, аминь..."

- Вы оставили там друга?

Маша запнулась. Наверху, в листве, речитативом запела птица: "Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у... чи-у-ичью видь-и-и-ти-у-у..."

- Да, - ответила наконец Маша. - Настоящего друга. Такого же сумасброда, как я, и лучшего из всех, кого знала в жизни.

- Вы так мало жили, Маша, мало видели!

- Потому и глупая. Из Иркутска уезжала рыдая, а здесь за полгода так привязалась ко всему, что и жизнь бы прожить тут не страшно. Глупый щенок! Ткнули его куда-то в чулан, кто-то сунул корочку - он и доволен, и рад, и повизгивает от счастья...

В такие минуты Маше до слез становилось жалко себя, и непонятная боль сжимала сердце.

Птица запела совсем близко: "Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у..."

Маша подняла голову и с каким-то упреком сказала Зарудному:

- Хоть бы прослезились над моей бесталанной судьбой, бесчувственный вы человек!

Зарудный усмехнулся и убрал упавшую прядь со лба.

- Вы напоминаете мне вот эту пичужку. Ее здесь зовут чавычулькой. Правда, похоже?

"Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у", - громко пела птица, будто торопясь подтвердить слова Зарудного.

- Странное название - чавычулька. Как вы находите? - спросил Зарудный.

- Очень, - согласилась Маша.

- Она прилетела к нам, чтобы объявить голодным людям, что идет чавыча - самая вкусная и самая крупная из местных рыб. Это радость рыболова. "Чавычу видела тут", - как бы говорит она изголодавшимся людям. Слышите? "Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у!" Народ верит, что вместе с ней непременно приходит чавыча. За Уралом ее, кажется, зовут "чечевицей" или "Тришку вижу"... Но это все не то. Только в нашем крае люди знают ее действительное назначение...

Маша задумалась.

- Как хорошо делать людям добро, - прошептала она, - приносить счастье... А какая она? Большая?

- Не больше воробья. Серая, с маленьким клювом. На шее белый галстук, а затылок, кажется, черный. Ее трудно рассмотреть - непоседа. А в общем обыкновенная птаха.

Рука Маши взволнованно гладила кружевной воротник.

- Я хочу дружить с вами, Анатолий Иванович, - сказала она проникновенно. - Хорошо?

И, не дав ему ответить, проговорила, по-детски повиснув на руке Зарудного:

- Я совсем озябла. Идемте поскорей к людям!

Зарудный покорно шел за Машей.