Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - Дженнифер Джонстон

— Ну, так с Джерри все. С Джеремией. Этому конец. Да.

Она снова положила руку на мой локоть, и мы пошли назад по дорожке. Она шла медленно, слегка опираясь на мою руку, чтобы я не убыстрял шага.

— Ты уже больше не маленький. Молодой человек! — Она взглянула мне в лицо и улыбнулась. — Но, конечно, ты и сам знаешь. Я могла бы этого не говорить.

Ее платье было бледно-бледно-серым и при каждом движении прокатывалось волнами по всей длине ноги. Я вдруг попробовал представить себе, как выглядят ее ноги.

— Мы подумали, что тебе пришла пора расширить кругозор. Мистер Бингем, пожалуй, уже дал тебе все, что мог. Мне кажется, настало время, когда… Должна признаться, я всегда мечтала попутешествовать.

Я чувствовал, что ее глаза внимательно следят за мной. Я смотрел на свои ступни — как они механически движутся взад-вперед, взад-вперед, загребая песок.

— Вот тогда-то и начинается подлинное образование. Классная комната отслужила свое. Ты теперь уже настолько взрослый, что будешь надежным спутником, сумеешь заботиться обо мне. Я думаю, мы начнем с Греции.

— Мы? Вы и я?

— Ну да, милый. И не смотри так испуганно. Ты и я. Что тут удивительного?

— Греция…

— Говорят, она необыкновенно красива. Колыбель… Мистер Бингем объяснит…

— Да, конечно.

— Ну, так..?

— Что?

— Нет, ты не хочешь понимать! Почти как твой отец. Неужели тебе этот план не кажется чудесным?

Ее пальцы впились в мой локоть, как мелкие злобные зубки.

— Все уже устроено.

— А если бы я сказал, что не хочу ехать?

— Но ведь ты этого не скажешь?

Пальцы на моем локте расслабились.

— Пожалуй, нет.

Она ласково провела пальцем по моей щеке.

— Значит, решено. Я рада. И ты больше не будешь встречаться с этим деревенским мальчишкой. Правда?

Я промолчал.

— Не будешь. Об этом просто не может быть и речи. Это не… ну, comme il faut[7]. Я запрещаю. Категорически.

Дальше мы шли молча… У ступенек террасы она обернулась ко мне и протянула тарелку.

— Будь добр, отнеси в буфетную.

Я взял тарелку и убежал.

Вечером после обеда меня позвали в гостиную. Отец всегда сидел в одном и том же кресле, обитом зеленым бархатом, с резной изогнутой спинкой. В этом же кресле, конечно, сидел прежде его отец, а еще раньше — отец его отца. Поколения мужских задниц уютно продавили и согрели сиденье. Я представил себе, как придет моя очередь. Он прочищал трубку. Когда он не читал и не занимался делами имения, он прочищал трубку. А потому никогда не отдавал всего внимания разговору, который велся возле него. Мать сидела за роялем, как будто собираясь играть. Она слегка помассировала одну руку, потом другую.

— А! — сказал отец, когда я вошел, но не поднял головы от трубки.

— Пожалуйста, садись, — сказала мать, словно гостю. Я прошел через комнату и сел. Окна еще были открыты и занавески отдернуты. Небо хранило отблески заката. Даже в комнате мне был слышен пронзительный писк летучих мышей, которые круто устремлялись почти к самой земле, пугаясь притягательного света, падавшего из окоп.

— Выпьешь рюмку портвейна?

Он яростно выскребывал что-то из чашечки трубки маленькой серебряной палочкой.

Я покраснел и покачал головой.

— Тоскуешь от одиночества, э?

— Нет, папа. Во всяком случае, мне так кажется.

— Отлично, отлично. Отлично.

Мать начала наигрывать. Не помню что, но, наверное, Шопена. Она особенно любила Шопена.

— Мы думаем, настало время, чтобы ты немножко расправил крылышки.

Он подул в мундштук и нахмурился.

— Повидал бы белый свет. Ну, ты понимаешь.

— Мама мне говорила.

— А, да.

Он потянулся вперед и резко постучал трубкой о мраморную каминную доску.

— Ты доволен?

— Ну-у… собственно…

— Разумеется, он доволен, Фредерик. Зачем вы задаете такие глупые вопросы? Ну, какой мальчик в его возрасте не был бы доволен!

Он снова, нахмурясь, уставился в чашечку трубки и продолжал ее выскребывать.

— Я думаю, в будущем сезоне ты мог бы ездить со мной на травлю. Сделаем тебя доезжачим, если ты не против.

— Конечно, не против. Спасибо.

— Посмотрим, как у тебя получится.

— Да, конечно. Я…

— Терпеть не могу, — он повысил голос так, чтобы она его обязательно услышала, — музыки в комнате, когда я пытаюсь говорить.

Она не обратила на него ни малейшего внимания. Ничего другого он, естественно, и не ждал.

— Через год-другой мне, как распорядителю травли, нужен будет сораспорядитель. Я ведь, знаешь ли, не молод, мой мальчик.

Он вынул из кармана мягкий кожаный кисет и начал набивать трубку, прижимая крошки табака плоскими подушечками больших пальцев.

— Пожалуй, нам пришло время познакомиться поближе, э?

Мое лицо окостенело от смущения. Я кивнул.

— Надо будет поездить с тобой, показать, что и как. То есть, когда ты вернешься.

— Я готов хоть сейчас.

Он как будто не знал, на что решиться. Его глаза на секунду оторвались от трубки и скосились в сторону рояля.

— Мне кажется, будет лучше, если ты на время уедешь.

— Но ведь должна начаться война?

Мать сняла руки с клавиш. Несколько мгновений замирали отголоски. Отец чиркнул спичкой и поднес огонек к аккуратно спрессованному табаку.

— Я хотел сказать… Если война, то не совсем разумно отправляться вокруг… Ну… я не думаю, чтобы… мне просто пришло в голову.

Она засмеялась. Ее смех всегда был чарующим. Отец снова покосился на нее над огоньком спички.

— Милый мальчик, где ты мог услышать такой вздор?

Она встала в шелесте юбок, словно волны, шипя, лизали песок.

— Бесспорно, определенное напряжение существует, — сказал отец. — Но я не сомневаюсь, что все удастся уладить.

— Но где ты мог услышать подобные глупости? Вот что я хотела бы знать.

— Недолгую вспышку, пожалуй, вовсе исключить нельзя.

Он легонько всосал воздух, табак зарделся, и на какой-то миг его лицо почти просветлело.

— Положение в мире. Да. Стремление к господству. — Быстрым досадливым движением кисти он погасил спичку и бросил ее в камин. — Если тебя это интересует, я распоряжусь, чтобы газеты, когда я их прочту, относили тебе. Тогда ты сам сумеешь разобраться в происходящем. Меня же это мало интересует. Страницы, посвященные международной политике, я чаще пролистываю. Если от меня самого ничего не зависит, то, как я убедился, мной овладевает страшная апатия. Иногда я сожалею… — Он чиркнул новой спичкой. — Здесь, — он взмахнул колеблющимся огоньком, — мы так далеки от всего, так ограждены!

— Ах, Фредерик, как вы скучны, когда говорите ни о чем, как сейчас. И говорит, и говорит ad infinitum[8] ничего ни о чем. С кем ты разговариваешь о подобных вещах, Александр? Неужели с прислугой? — При одном только предположении ее голос чуть прервался.

— Конечно, нет.

— Но в таком случае?

Огонек над чашечкой трубки трепетал, как бабочка на венчике цветка.

— Ну-у… с людьми.

Она плотно, гневно сомкнула губы, а потом сказала:

— Ты имеешь в виду этого мальчишку. Этого Джеремию Кроу.

— Может быть.

Спичка погасла и медленно чернела между его пальцами.

— Что он может знать?

— Вероятно, меньше, чем вы, но гораздо больше, чем я. О том, что происходит в мире.

— Ты больше никогда с ним видеться не будешь. Ты понял?

— Я понял то, что вы сказали, но не могу понять — почему.

— В таком случае просто положись на мое решение…

Она протянула руку мимо меня и дернула сонетку — медную, всю в завитках, ручку на стене у камина.

— Но он очень хороший. Мы… он мой друг.

— Фредерик!

Он вздохнул. Обуглившаяся спичка выпала из его пальцев.

— В определенном смысле твоя мать права, мой мальчик. Такие отношения неуместны.

— Во всех смыслах.

— Так далеко я заходить не стал бы. Но во многих смыслах. С этим грустным фактом следует смириться в юности, мой мальчик. Да, в юности. — Он умолк и потыкал ногтем мизинца в рдеющий табак. — Обязанности и ограничения, неотъемлемые от сословия, к которому ты принадлежишь по рождению. С ними надо смириться. Но, с другой стороны, подумай о привилегиях. Стоит принять привилегии, и остальное последует само собой. Хаос может воцариться с такой легкостью…

— Ни о чем. И говорит, и говорит. Всегда одно и то же…

Открылась дверь, и вошла горничная.

— Пожалуйста, гардины.

Она вернулась к роялю и села, расправив под собой юбки. Горничная прошла через комнату и закрыла окна. За ними уже совсем стемнело.

— Налейте-ка мне рюмку виски, молодой человек, — распорядился отец.

Тяжелый стеклянный графин стоял на серебряном подносе. Виски он предпочитал неразбавленное. Я налил стопку примерно наполовину. Вокруг нас неслись вихри Grande Valse Brillante[9]. Горничная одергивала и расправляла занавески широкими уверенными движениями. Я поставил стопку на столик рядом с отцом. Он кивнул.