Мысли и высказывания - Марк Цицерон

Распространенное между всеми народами земли суеверие налагает свое ярмо почти на все умы и овладевает слабостью людей. О, если бы мы могли вырвать его до единого корня! Какую более важную услугу могли бы мы оказать человеческому роду, нам самим?

Но, устраняя суеверие, не следует забывать, что религия должна всегда оставаться незыблемою. Мудрец уважает священные предметы, составлявшие предмет почитания его предков. Красота мироздания, величественный порядок небесных тел принуждают нас признать бытие вечного и могущественного существа, заставляют узнавать его, удивляться ему. Но если нужно распространять религию, неразрывно связанную с познанием природы, следует также разрушать все виды суеверия: оно давит нас, оно нас беспокоит; куда бы мы ни бежали, оно всегда следует за нами по пятам.

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Подкупающий судью силою своего красноречия кажется мне более виновным, чем подкупающий его с помощью денег.

Не философы, а ловкие и хитрые обманщики утверждают, что человек счастлив, когда может жить сообразно со своими желаниями: это ложно. Преступные желания – верх человеческого несчастья. Менее прискорбно не получить того, чего желаешь, чем достичь того, что преступно желать.

На земле не может быть найдено происхождение души. В ней нет ничего смешанного, ничего составного, ничего, что могло бы произойти из земли, ничего, что можно было бы подчинить особой форме. Вы в ней не замечаете ничего из природных свойств воды, воздуха или огня. Существует ли в этих элементах что-либо обладающее памятью, умом, мыслью, сохраняющее прошлое, предчувствующее будущее и обнимающее настоящее? Нет; эти качества божественны, они могли быть вложены в человека только божеством. То, что пользуется чувством, волею, жизнью – небесно, божественно и, следовательно, вечно. Можем ли мы понимать богов иначе, как в виде простых существ, свободных, лишенных всякой преходящей примеси, все понимающих, всему сообщающих движение и самопроизвольно проявляющих вечную деятельность?

Гай Юлий Цезарь. Античная статуя

Вместе с роскошью и богатствами в государстве появляются скупость, высокомерие и ненасытная жадность.

Клятва Катилины. Художник С. Роза

Знаменитые речи Марка Туллия Цицерона

Клятва Катилины. Гравюра

Первая речь против Луция Сергия Катилины

Когда же наконец, Катилина, перестанешь ты злоупотреблять нашим долготерпением? когда прекратится оскорбительная безнаказанность твоих безумных происков? Когда положишь ты предел своей необузданной, надменной отваге? – Палатин охраняется ночной стражей, по городу расставлены караулы, среди граждан царит тревога, друзья отечества озабоченно совещаются, сенат заседает в укрепленном месте, на лице всех окружающих тебя выражение гнева, – а тебе все это ничего не говорит? Ты не замечаешь, что твои замыслы обнаружены, что твой заговор уже раскрыт перед всеми этими сенаторами? Ты все еще считаешь неизвестным кому-либо из нас, что ты делал в прошлую, что в запрошлую ночь, где ты был, кого созывал, какое принял решение?

Что за времена, что за нравы! Все знает сенат, все видит консул; а этот человек еще жив!.. Да и только ли он жив? Нет, он приходит в сенат, участвует в общественном совещании, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит! А мы тем временем, мы, люди дела, считаем свой долг перед государством исполненным, если нам удалось избегнуть его преступных ударов!

Давно уже, Катилина, следовало по приказанию консула повести тебя на казнь, на тебя направить ту гибель, которой ты угрожаешь нам. Мог же благородный Публий Сципион, верховный понтифик, даже не будучи магистратом, убить Тиберия Гракха, хотя его происки против государства были сравнительно невинны; а мы, консулы, должны переносить Катилину, желающего весь земной шар опустошить кровопролитиями и пожарами? Есть и другие примеры, но на них я, вследствие их давности, ссылаться не решаюсь: мы читаем, что квестор Квинт Фабий предал казни Спурия Кассия за его покушение на свободу Рима, что Гай Сервилий Агала собственноручно убил Спурия Мелия за его попытку произвести государственный переворот. Прошли, да, прошли времена этого живого сознания гражданского долга в нашем государстве, когда люди дела подвергали нечестивых граждан более суровым наказаниям, чем самых ожесточенных врагов: теперь у нас есть сенатское постановление, направленное против тебя, Катилина, очень решительное и грозное, не перестает служить государству своим советом и своей опытностью все наше сословие – мы, мы, консулы, признаюсь в этом открыто, не исполняем своего долга. Раньше было не то. Стоило сенату постановить, чтобы консул Луций Опимий принял меры к ограждению государства от ущерба, – и в тот же день, по подозрению в производстве каких-то смуте, был убит Гай Гракх, сын, внук и потомок славных мужей, погиб со своими детьми консулар Марк Фульвий. Таким же сенатским постановлением государственная безопасность была вверена консулам Гаю Марию и Луцию Валерию: разве смерть трибуна Луция Сатурнина и претора Гая Сервилия, в возмездие за причиненные государству обиды, заставила ждать себя хоть одни сутки? А мы вот уже двадцатый день спокойно смотрим, как притупляется меч властной воли сената! Есть ведь у нас такое сенатское постановление – правда, заключенное, точно в ножны, в писцовые таблички, – на основании которого тебя, Катилина, следовало предать немедленной казни; а между тем ты живешь, и своею жизнью пользуешься не для того, чтобы отказаться от своего дерзкого намерения, а для того, чтобы еще более укрепиться в нем! Я дорожу своею кротостью, сенаторы, дорожу, с другой стороны, и славой человека, не теряющего голову в опасную для государства минуту; но теперь я уже сам себя осуждаю за свое бездействие и малодушие. Лагерь сооружен с враждебной римскому народу целью в самой Италии, в ущельях Этрурии; с каждым днем растет число врагов, а начальника этого лагеря, вождя этих врагов мы видим внутри наших стен, мало того, в самом здании сената, видим, как он ежедневно работает над разгромом государства! будь же уверен, Катилина: если я теперь же прикажу тебя схватить, прикажу тебя предать смерти – мне не столько придется опасаться упрека в жестокости со стороны кого бы то ни было, сколько упрека в чрезмерной медлительности со стороны всех честных граждан.

Смерть Гая Гракха. Фрагмент. Художник Ж.-Б. Топино-Лебрюн

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Да, я знаю: так мне давно нужно было поступить. И все-таки теперь есть причина, удерживающая меня от этого шага. Ты будешь казнен, но лишь тогда, когда уже нельзя будет найти столь бесчестного, столь жалкого, столь похожего на тебя человека, который не признал бы эту казнь справедливой.

Гай Юлий Цезарь. Художник П.-П. Рубенс

Пока же найдется хоть один человек, достаточно смелый, чтобы защитить тебя, ты будешь жить, будешь жить так, как живешь теперь, отовсюду окруженный крепкими караулами, которые я расставил вокруг тебя, чтобы лишить тебя возможности что-либо предпринять против государства. Мало того: много глаз, много ушей будут – незаметно для тебя – зорко и чутко следить за тобой, как они и делали это до сих пор…

В самом деле, Катилина, на что еще можешь ты возлагать свои надежды, видя, что ни мрак ночи не в состоянии скрыть нечестивые действия твоего заговора, ни стены частного дома – схоронить хотя бы его голос, видя, что всюду врывается свет, что все пробивается наружу? Пора тебе, верь мне, отказаться от своего плана, бросить всякую мысль о резне и поджогах. Все улики налицо; яснее дня для нас картина всех твоих замыслов, и я ничего не имею против того, чтобы теперь же поделиться ею с тобой. Ты помнишь, я в 12-й день до ноябрьских календ сказал в сенате, что в определенный день – а именно в 8-й до тех же календ – поднимет знамя восстания Гай Манлий, твой телохранитель и приспешник в твоих преступных планах; что же, Катилина, ошибся ли я, не только в самом факте, как он ни важен, отвратителен и невероятен, но – что гораздо эффектнее – в сроке его наступления? Затем я же сказал в сенате, что ты днем избиения оптиматов назначил 5-й день до ноябрьских календ, вследствие чего многие из членов знати оставили на этот день Рим не столько ради спасения собственной жизни, сколько в видах противодействия твоим планам. Можешь ли ты отрицать, что ты в этот день, отовсюду окруженный моими караулами и другими доказательствами моей бдительности, не мог даже шевельнуться с враждебной государству целью? а между тем ты говорил, что ввиду ухода остальных ты удовольствуешься избиением тех из нас, которые остались! Затем, когда ты в самые ноябрьские календы предпринял ночное нападение на Пренесте, твердо рассчитывая овладеть этим городом, и наткнулся на охранявшие его гарнизон, сторожевые пикеты и ночные караулы – догадался ли ты, что это были мои люди, отправленные туда по моему распоряжение? Вообще ты ничего не можешь не только исполнить, но даже предпринять, даже задумать, о чем я не получил бы известия, мало того – вполне ясной и осязательной картины. Теперь позволь поделиться с тобой событиями той запрошлой ночи: ты тотчас увидишь, что я с гораздо большею бдительностью охраняю государство, чем ты под него подкапываешься. Итак, я утверждаю, что ты в запрошлую ночь отправился в Косовщики… я буду вполне откровенен: в дом Марка Леки, что туда же сошлось еще немало участников в вашем безрассудном и преступном плане: можешь ты это оспаривать?.. Что же ты молчишь? Скажи, что это неправда; улики у меня есть. Я здесь, в этом самом сенате, вижу кое-кого из твоих тогдашних сообщников… О боги бессмертные! Где мы? в каком городе, в каком государстве живем? Здесь, сенаторы, здесь, среди нас, в этом священнейшем и важнейшем совете вселенной есть люди, помышляющие о нашем поголовном избиении, о гибели города, о гибели всей нашей державы! И я, консул, их вижу, предлагаю им высказать свое мнение о государственных делах, не решаюсь уязвить их даже словом – их, которых давно следовало сразить железом!.. Итак, Катилина, ты был в ту ночь у Леки, разделил Италию по частям, указал, кому куда следует отправиться, наметил тех, кого ты решил оставить в Риме, а равно и тех, кого хотел увести с собой, разделил город, в видах поджога, на участки, подчеркнул свою решимость вскоре также оставить Рим, сказал, что только моя жизнь заставляет тебя несколько отложить свой отъезд. Нашлось двое римских всадников, взявшихся освободить тебя от этой заботы: они обещали в ту самую ночь, незадолго до рассвета, убить меня в моей постели. Не успело разойтись ваше собрание, как я уже обо всем был извещен. Я усилил стражу, оберегавшую мой дом, и тем, которых ты рано утром ко мне прислал с поклоном, велел отказать; были же это те же самые, которых я заранее назвал многим высокопоставленным лицам, предсказывая, что они придут ко мне в это самое время.