Укрепленные города - Юрий Милославский

…

Четыре дня подряд ходил Михаил Липский в есениново обиталище — без будильника вставал в семь. Два раза свои бутерброды принес, а два раза — Есенин опять угостил Он, впрочем, только позавтракать и поощрить забегал: дела, дела, совсем замотался. А Рэм Тихонович ел домашнее печенье у себя в кабинете — больше не угощал, обиделся на Михаила. И Петр Андреевич ни разу не появился: как ушел в магазин подписных «зданий, так и пропал навсегда…

(Все у нас по три раза — как на спартакиаде народов СССР. А у Бонда-полковника трех попыток не дают. И двух не дают. Одну. В лагерях тоже все с одной попытки: первая, она же последняя. Не знаю, возможно, в жизни и не так, но в гебухе и лагере — так. С первого взгляда, с первого разговора…

Знают они нас, знают, а мы и себя не выучили за длительный и неприятный период. Брезгуем? И после первого, горького, раза — строим по всем правилам броню и ждем: «Ну, троньте теперь!»

А никто не трогает. Никто не играет с нами в остроумную любимую нашу игру, никто над нами умственно-моральную победу одержать не хочет. Такая победа — наша с вами ценность — в других местах не котируется.)

…

Кто читает те слова, что написал он, Михаил Липский, в заявлении? Что узнать хотел полковник Бонд? Кого наказать, кого словить, кого упредить? Кто учил Сергея Александровича и начальника его Рэма Тихоновича?

Выполнил Михаил заказ № 4, получил от родины колеса. И аж до самых колес пешком колесил по городу — искал Есенина, Библиофила, Шпроту, чтобы увидеть их не на работе, понять, как они живут теперь — когда он свое заявление уже написал. Но так никого ни разу и не встретил. Нет их…

Зови меня по второму разу! Зови, подлец!! Не зовет.

Готовясь ко второму разу, перестал встречаться с упомянутыми в заявлении, — чтобы не о чем было более упоминать. Нашел других, подал с ними за компанию документы в Отдел Виз и Регистрации, получил отказ, подписал сотню обращений черт знает куда, полтора года не работал, беседовал по домашнему своему телефону с Нью-Йорком, Лондоном и Амстердамом, ходил по неизбежности на демонстрацию к Приемной Верховного Совета — и ждал. Ждал, чем кончится эта страшная провокация в масштабе всей страны: они поумнели со времен расстрелов собственных маршалов и директоров промышленных предприятий. Фимка — завербован, Арон — тем более, никто на самом деле к самолету в Ленинграде не подходил: они пытались организовать панику, чтоб мы все поддались на их спектакль, ни одного звука — только выезд. К родственникам, к дядям, тетям, бабушкам — нате вам характеристику с места моей последней работы и вызов от моего двоюродного брата из сельскохозяйственного поселения «что-то такое Ям», хуже всего, что я никак не могу запомнить его имени, а если вспоминаю, то не понимаю — кто брат, а кто — поселение… И вроде это не я Миша Липский, но другой человек, которого человека никакой Есенин не решится угостить своим приплюснутым бутербродом: я, советский еврей, желающий выехать в Государство Израиль на постоянное место жительства, вашего едова жевать на стану!

А если позовут — я знаю, как с вами, скотами, разговаривать.

14

Анечка, Анечка, давай мы с тобой присмотрим под пальто заальбомированные иудейские древности — полное оханукение, никуда они не лезут. Сгибать — жалко, да и не сгибается альбом. Но сколько там идти, пару метров, пока агенты смотрят, а в метро зайти в туалет — и достать, спокойно нести в руках, он же завернут. От метро до дома Липского идти придется пешком — остановка от дома в пятнадцати минутах.

— Аня, иди спокойно. Задержат — я тебе говорил, как себя держать. Напоминаю: не вздумай сопротивляться, но сама не иди. До тех пор, пока не начнут тебя толкать, тянуть.

Запомнила?

— Запомнила, запомнила, все запомнила, солнышко. А если б ты вез патроны?

— Ты когда-нибудь так пошутишь — и к мам придут с обыском на предмет обнаружения складов оружия. Шути понятней для народа.

— Славка, у тебя хорошее настроение! Я вижу. Это надо отметить — за два года знакомства я тебя впервые воспринимаю в хорошем настроении!

— У меня всегда хорошее настроение, уважаемая Аня. Это я кокетничаю — делаю мрачный вид.

— Да-да, я ж тебя совершенно не знаю…

— Аня, большой привет тебе — и передай примерно такого же размера привет знакомым.

— Большое спасибо. Имей в виду: на обратном пути я покупаю бутылку. Если твое притворное хорошее настроение сохранится до моего прихода, — мы будем пить. Я накидаюсь и буду к тебе приставать!

— Точняк — он же верняк. Ну все, солнышко, иди, а то будет поздно…

Садиться в метропоезд надо с умом. Чем больше пересадок — тем больше ума. Но и безо всяких пересадок надо рассчитать, в какой вагон садиться, чтобы при остановке оказаться ближе к необходимому выходу При обилии пересадок эта раскидка еще тоньше и многослойней. Московская ловкость, никому более не доступная. Мне, по крайней мере.

Анечка — профессиональная москвичка, точно сочла и сэкономила около шести секунд… Вот я смеюсь, но сейчас перестану, ибо вижу Анечкину слабую спинку под конспиративным пальто, альбом тяжелый в газете «Труд», токмо моему бесстыдному и внимательному взгляду заметный скос высоких Анечкиных каблуков — чинить надо? А походку Анечкину не опишу: мастерства не хватает. Так дайте же мне мягкую куклу, я, не забывайте, бывший актер кукольного театра имени Клары Цеткин, — я надену куклу на руку (внутри горячо и сыро), надену, говорю, и покажу. Лучше, извините за выражение, один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я расслаблю кисть так, чтобы ее костяное присутствие зрителям не мешало, и, перемещаясь вдоль сценической грядки, буду покачивать ею — продольно и поперечно, стараясь, дабы покачивания, совпадая, переходили одно в другое. Время от времени нужны мелкие подрагивания, но это требует не меньшего умения, чем описание: должно учитывать пропорции куклы. На четверть миллибалла сильнее дрогнешь — ив соотношении кукольно-Анечкиных размеров возникает эпилептическая отбойная шатка.

И таким образом доведу я Анечку до искомого дома и подло покину, сведя с кисти, и громадном бетонном дворе с гаражами, с малыми лампами у множества подъездов; и только издалека смогу сочувствовать ее поискам: как она тыкается от дверей к дверям, засматривает на бумажку, где у нее записан номер квартиры, прикидывает, в каком подъезде да какие номера, и так минут десять, сведя на нет достигнутый в метро Выигрыш времени.

Дверь — на двери три замка разного типа и никелевая табличка: «М. Б. Липский, канд. тех. наук», а свободное место занято недавно нанесенными вавилонами; это, Анечка, то же самое, только на языке иврит.

— А, добрый вечер, вечер добрый… Хана, да? Прошу, — и на Михаиле голубой с широкими белыми дополнениями спортивный костюм из посылки, сандалии на босу ногу, ногти блестят — педикюр. — Это сюда повесьте, пожалуйста, а это возьмем в комнату, вперед, не оглядывайтесь, здесь не убрано, когда жены нет — я не убираю, лентяй патологический. Жена? Она с детишками уехала в Лазаревское, чуть отойти, страшное нервное напряжение, — мы прямо сюда, ко мне, что вы пьете, когда пить не хотите, кофе у меня здесь, из кофеварки, варить по-всамделишному так и не научился. Это? Приемник «Хитачи», пришлось купить — иначе невозможно Израиль слушать, — значит, так: сейчас посмотрим, что у нас есть, так — есть у нас с вами, дорогая Хана, самая немножечка настоящего вермута, Фимка, черт, выпил, вы помните Фимку? Толстый такой, — и еще у нас с вами, дорогая Хана, есть французский коньяк и — виски. Хотите виски с пепси-колой?

15

…Об уборке не думать. Относительность идеи чистоты и порядка ясна всем непредубежденным. Пример: если я всегда буду ставить ботинки, скажем, на стол, но только всегда, а не в качестве исключения, то вскоре этот так называемый беспорядок превратится в разновидность порядка. Это будет мой порядок — и не более того. Другой пример — пыль. Если никогда не вытирать пыль ниоткуда, то постепенно пыль органически войдет в структуру предметов, на коих она располагается и — образуется порядок. Таким образом, если я сейчас поддамся странному желанию вытереть пыль с книг, то вместо того чтобы навести порядок, я существующий уже порядок — нарушу. Ведь не полезу же я подметать за тахту! Туда и добраться невозможно. Или стол вытирать — безумие…

Итак, если я уберу пылинки только с одного места, а в других местах их родственников оставлю нетронутыми, то, разрушив порядок существующий, создам беспорядок. А беспорядку придется бороться длительное время, чтобы снова превратиться в порядок. А может и не превратиться: я не проводил структурный анализ обстановки в моей комнате. Кто знает, возможно, уничтожение пыли на книгах приведет к непоправимому разрушению структуры — и все-все рухнет, превратится в хаос…