Прощай, Рим! - Ибрагим Абдуллин

Его обступили однополчане.

— Ну и идет же тебе форма, товарищ!

— Прямо как корове седло.

— Не обижай человека, не корова — целый слон.

— В наш взвод просись, земляк, ребята у нас — во!

— Земляк?.. Ты тоже из Оринского района, что лн?

— Теперь мы все земляки! — пояснил тощий и длинный, на длинных, как у цапли, ногах боец. — Я из Сталинграда. — Он одернул рукав гимнастерки и протянул пятерню: — Дрожжак.

Сразу видать, что этот приятель, так смахивающий на цаплю, тоже никогда не носил военной формы и не хаживал в строю. Пряжка ремня сбилась на сторону, гимнастерка сморщилась на пузе, будто лицо столетнего старца. И никак не найдет человек, куда бы подевать ему длинные, до колен, руки, — то сунет в карманы, то резко заведет за спину. И другое примечает Леонид: неважнецкие нервы у этого Дрожжака, желваки на скулах так и ходят, подрагивают.

Только убрал руку Дрожжак, как к Леониду потянулись другие:

— Сажин … Иван Семенович. Ярославский мужик.

— Скоропадов. Москва, Арбат.

— А я из Могилевщины. Климович…

Пайковая пачка махорки пошла по кругу. «Ярославский мужик» тщательно растер крупинки на дубленой ладони, выбрал двумя пальцами и выбросил твердые комки, а оставшуюся пыль, приложив к носу, долго, с наслаждением втягивал в ноздри. Потом зажмурился, преуморительно раскрыл рот в пожелтевших зубах и чихнул. Кто-то крикнул:

— Будь здоров!

— Крепка! Хороша! — похвалил Сажин казенную махорку.

Леонид внимательно присматривался к своим новым знакомым. Землякам. Однополчанам. На первый взгляд вроде и не различить их, похожи друг на друга, будто близнецы: только вчера или даже сегодня утром полученные со склада гимнастерки, брюки-галифе с ромбическими накладками на коленях, кирзовые сапоги, пилотки… Но если посмотреть глазами души, чувствуется, что у каждого свой нрав, свой характер.

Муртазин — человек восточный. Щеки смуглые, скулы широкие. Он крепко поджимает свои тонкие губы и слегка хмурит густые, будто сажей намалеванные дуги бровей. Если же улыбнется, вместо глаз остаются узкие щелочки, лишь из-под ресниц поблескивают темные зернышки-чечевички. «Парень этот, — решает Леонид, — непременно настоит на своем. Упорен, а может — и упрям».

Длинные ноги делают Сажина несколько похожим на сталинградца Дрожжака, только тулово у него короткое и нос пуговкой. Иван Семенович настоящий русский крестьянин, живет по пословице «запас кармана не тянет». Ишь как топырится галифе, да кое-что, пожалуй, и за пазуху сунул человек.

А вот Скоропадов. «Москва, Арбат». Черты лица тонкие, четкие, как бы высеченные из благородного мрамора. И удивительные глаза: взгляд то сосредоточенно-задумчивый, с грустинкой, то живой, пронзительный, будто парень выискивает — торопливо и жадно — кого-то позарез нужного ему.

…Плечом к плечу с этими людьми ему предстоит пройти огни, воды и медные трубы. Как-то поведут они себя в трудный час? А как ты сам, Леонид, покажешь себя?.. Ты-то ведь уж не юноша, живущий романтическими порывами, — ты отец двоих, нет, троих детей. Твои действия теперь должны подчиняться не чувствам, в тебе должны главенствовать ум, трезвый расчет… Должны… Должны…

— Колесников, пошли к ротному, — позвал его Дрожжак. — Попросим, чтоб тебя в наш взвод определил. Ротный у нас грузин. Ну и горяч же… Прямо кипяток. А вообще-то настоящий генацвале…

…Леонид открывает глаза. Он и не заметил, как его сморил сон. Край неба в кроваво-красном зареве. Вот-вот взойдет солнце и зальет море ярким светом. Над головой прокружили и пролетели дальше два истребителя — из эскадрильи, охраняющей корабль.

— С добрым утром, товарищ командир! — дружно приветствовали его спутники.

— Доброе утро, друзья! — Леонид поднялся и обошел товарищей по оружию, пожимая каждому руку.

— Как прошла первая ночь на корабле? Какие сны приснились, Леонид Владимирович? — заботливо поинтересовался Иван Семенович Сажин.

— Только закрыл глаза, так и навалилось все пережитое, — сказал Леонид, потягиваясь и. приседая, чтоб размять затекшие мышцы. — По Ленинграду бродил, с вами разговаривал…

— А я вот до этих лет дожил, и хоть бы раз, хоть бы невзначай сон мне какой приснился, — сказал Петя Ишутин, то ли хвастаясь, то ли огорчаясь.

— Медведям сны не снятся, — пошутил Антон Таращенко, кольнув Петю его довоенной профессией охотника за медведями.

— Эх, когда-то выберусь снова в тайгу, прихватив с собой Дозора! — с жаром воскликнул Петя, но тут же помрачнел. — Хорошо, если жена ружье не продала. Невзлюбила она мои походы в тайгу. Проброжу дня два-три, вернусь, а у нее лицо темнее тучи. Посуду моет — чашки и тарелки разговаривают, шаг шагнет — из-под каблуков искры скачут. Был такой случай. Взяла Вика ружье, положила на порожке и нацелилась дверью прихлопнуть. А дверь-то у нас тяжеленная. Ставит вопрос ребром: «Или я, или тайга!..» Глаза, будто угольки, горят. Екнуло мое сердце, угробит, думаю, такую бесценную вещь! Подскочил к ней, поцеловал и выпалил: «Ты!..» Растаяла…

— Теперь уж не будет пилить, поцелует — убаюкает, разбудит — снова поцелует, — утешает Петю длинный и тощий, как Дон-Кихот, Дрожжак.

Но тут в разговор вмешивается Сережа Логунов, обладающий феноменальной способностью обо всем слышать и разузнавать прежде всех, и мысли друзей принимают совершенно другое направление.

— А мы, — заявляет он, — идем в Порт-Саид. Оттуда завернем в Каир…

И сразу же в ответ раздается недовольный гул:

— А почему не домой — прямиком?

— Чего мы в этом Египте не видали?

— Или союзники замышляют присоединить нас к своей армии?

— Фигу им с маслом!

— Почему не сказали об этом сразу, в Неаполе?

— Пошли к начальству!

— Пошли!

— Тсс… — Леонид поднял руку. — Не стоит, товарищи, шум затевать. В Греции, на Крите и Кипре — немцы. Пройти через Босфор невозможно. Поэтому придется добираться кружным путем.

Вот, значит, в чем дело. Ребята все поняли, но настроение, конечно, лучше не стало. Особенно раскипятился вспыльчивый Дрожжак:

— В таком разе, ехать нам еще месяц, а то и два. — Желваки на скулах заходили, лицо пошло красными пятнами.

У Сажина характер другой — мужик он степенный, неторопливый, понимает, что против рожна не попрешь.

— Долго терпели, Микола, — урезонивает он Дрожжака, — столько-то уж потерпим. Не растравляй себе душу попусту.

Однако не урезонил, а только хворосту в костер подбросил:

— Попусту, говоришь?! Тебе, конечно, что? Доберешься к концу войны и будешь рад.

Такого уж и Сажин, при всем его мирном нраве, не стерпел, жилы на шее вдруг вздулись, и он чуть бойцовским петухом не набросился на друга своего закадычного:

— Иди вон прыгни через борт и плыви прямиком до жинки своей разлюбезной!

— А что, и поплыву.

— Жми! Там, говорят, акулы тебя ждут не дождутся.

Посмотрел Леонид на них и усмехнулся. Пусть, мол, их шумят, спорят. Плыть еще долго, не то заблагодушествуют или, еще того хуже, затоскуют от безделья, забьются в свои раковины, и, глядишь, постепенно пойдет на убыль прежняя боевая спайка.

9

Боевое содружество… Леонид без всякого преувеличения может сказать, что за это время стали они словно родные братья. Больше того, не каждый знает о своем брате столько, сколько они знают друг о друге, и не каждый доверится брату так, как доверялся — заслуженно доверялся — друг другу любой из этих людей, родившихся в разных концах нашей огромной Родины и полюбивших ее пуще души собственной…

Петя Ишутин ростом пониже Леонида, но силой, пожалуй, нисколько ему не уступит. Упрется — не колыхнешь, будто столб, врытый в землю. Целый год они маялись вместе в лагере для военнопленных, полгода с лишком партизанили в чужой стране: трудностей и опасностей было пережито столько, расскажешь кому — и не вдруг поверит… За все это время Леонид не слышал, чтоб Петя пожаловался, не видел, чтоб струхнул. Ни на миг не гас лихой блеск в его глазах, ни разу не клонилась голова, моля о пощаде.

Охранники в лагере прозвали Петю «Ротер Тойфель» — Красный Дьявол — и, как это ни странно, не на шутку побаивались его. Желая сорвать зло, немцы порой придирались к Пете ни за что ни про что. Навалятся всей сворой, хлещут плетьми, бьют дубинками. Но прикусит Петя язык и ни единого стона не издаст, чтоб слабостью своей палачей не порадовать, хотя полосатая куртка каторжника намертво прилипает к глубоким, кровавым рубцам на спине. А когда отпустят его истязатели — затянет во весь голос разухабистую частушку.

Друзья не раз уговаривали его затихнуть, притаиться, не дразнить убийц, но Петя смачно сплевывал, яро, словно необъезженный конь, поводил белками: «Двум смертям не бывать, одной — не миновать!..»