Подпорченное яблоко - Энтони Бруно

Из второй сумки Джина вынула целлофановую упаковку с хлебными кубиками. В животе у Тоцци заурчало. Хоть и не домашнее жаркое с поджаристой корочкой, но все-таки еда. Он встал и направился к столу.

Джина подозрительно взглянула на него поверх очков. Так собака смотрит на кошку, слишком близко подошедшую к ее миске. Он оперся о стол и сложил руки на груди. Она не отводила от него взгляда.

Он перевел взгляд на целлофановую упаковку. Вероятно, это предназначалось для праздничного обеда семьи Дефреско в День благодарения, но он умирал от голода. Ему ужасно хотелось разорвать пакет и высыпать в рот горсть сухих хлебных кубиков, но этого делать не стоило. Конечно, он не Майк Тоцци, а Майк Санторо, а Санторо — плохой мальчик, во всяком случае, для Джины. Так почему бы ему не разорвать пакет? Это будет вполне в духе Санторо. Тем более ему очень хочется есть.

Он протянул руку к пакету, и по кухне разнесся звук шуршащего целлофана. В ее глазах мелькнул стальной блеск, и Тоцци замер.

— Тебе нравится твоя рука? — спросила она.

— Что?

Она посмотрела на его лежащую на пакете руку.

— Тебе нравится твоя рука?

— Да, она мне нравится.

— Тогда держи ее при себе, пока я не отрезала ее.

На столе за сумками с продуктами стояла подставка для ножей.

Тоцци взглянул ей в глаза и ухмыльнулся, но она осталась серьезной. Дефреско были сицилийцами.

— Ладно тебе, — сказал он, — дай мне немножко.

— Нет.

— Перестань. Ты же не съешь всю пачку.

— Нет. — Она вырвала пакет из-под его руки, швырнула его в буфет и захлопнула дверцу.

Тоцци пожал плечами и беспомощно взглянул на нее.

— Джина, почему ты так зло со мной разговариваешь? Что я тебе сделал?

— А ты не знаешь? — В руке она держала банку с протертой клюквой.

— Послушай, перестань. Ты так говоришь, будто я тебя заставил.

— Я этого не говорила.

— Тогда о чем ты говоришь?

Она поставила банку на стол и вытащила из сумки другую.

— Я не хочу об этом разговаривать.

— Почему?

Она раздраженно вздохнула.

— Почему бы тебе просто не уйти?

— Нам было хорошо. Это было прекрасно. Почему ты не хочешь об этом поговорить?

— Не хочу, и все.

— А я хочу.

— Тогда выйди на улицу и поговори сам с собой.

Она вытащила пакет с грецкими орехами, и в животе у Тоцци громко заурчало.

Она опустила взгляд на его живот и покачала головой. Тоцци нахмурился.

— Знаешь, Джина, я не понимаю тебя. Я из кожи вон лезу, чтобы тебе угодить, а ты обращаешься со мной как с дерьмом. На минуту мне тогда показалось, что у нас может что-нибудь получиться, но, видно, я ошибся.

— Это точно.

— Вот видишь? Тебе обязательно надо сказать гадость. Почему? Я стараюсь, а ты грубишь. Это неправильно. — Слова произносил Майк Санторо, но Тоцци был с ним абсолютно согласен. Его легенда давала ему право стать полностью итальянцем.

— Я грублю, потому что ты инфантильное ничтожество, зарабатывающее на жизнь грязными фильмами. Нужна еще какая-нибудь причина? — Отчитывая его, она говорила очень логично и разумно, и почему-то это делало ее еще более привлекательной.

— Послушай, Джина, это звучит хуже, чем есть на самом деле. Я продаю хорошие нравственные фильмы. Эротичные, вот и все. У меня их покупают даже сексопатологи. Они говорят, что эти фильмы помогают им в работе. Их пациенты тут же приободряются.

— О, заткнись.

— Нет, я тебе правду говорю. Я не занимаюсь жесткой порнографией. Никаких извращений, никаких животных и, конечно, никаких детей. Я никогда не стал бы заниматься детской порнографией. Мне даже думать об этом противно.

В животе у него снова заурчало.

Она посмотрела на него поверх очков.

— Я тебе чистую правду говорю, но вижу, ты мне не веришь. Ты просто придираешься ко мне, вот и все. Не знаю почему. Я хороший парень. — Тоцци нахально ухмыльнулся, войдя в образ Санторо. — Я ведь тоже очень обидчивый, а ты меня все время обижаешь. В тот день я отдал тебе всего себя, и посмотри, что из этого вышло.

— Что ты сказал?

— Ты слышала. Я отдал тебе душу и сердце, и вот награда за это.

Она схватила пакет с грецкими орехами и швырнула в него. Пакет попал ему в плечо и порвался. Орехи с шумом и стуком посыпались на линолеум и раскатились по всей кухне.

— Посмотри, что ты наделала, — сказал он. — Стоило ли?

— Подбери их, — приказала она.

— Помоги мне.

— Подбери их!

Тоцци наклонился и подобрал один орех, продолжая нахально улыбаться. Но в душе он продолжал думать о Джине и Беллзе, надеясь, что это неправда.

— Я сказала, помоги мне подобрать их.

— Если я помогу, что ты для меня сделаешь?

— Иди к черту!

— Слушай, Джина, я же шучу — эй, послушай, ты куда?

— В ванную. Ты возражаешь? И подбери все это. Я не шучу.

Гиббонс слушал, надев наушники. Он нахмурился и посмотрел на Догерти, специалиста, работающего с аппаратурой наблюдения. Зуб Гиббонса все еще болел, но в настоящий момент боль несколько утихла. Правда, он знал, что это не надолго. Скоро молот снова начнет свою работу. Машина, темно-синий фургон, принадлежащий ФБР, на бортах которого белой и красной краской выведено «Би энд Би. Водопроводные и отопительные системы», была припаркована в квартале от дома Дефреско. Гиббонс и Догерти сидели в фургоне и слушали, как Тоцци флиртует с сестрой Живчика Дефреско. Гиббонс не мог понять, о чем они говорят, что она требует подобрать с пола. Он пожал плечами, давая Догерти понять, что он в недоумении.

Догерти тоже пожал плечами. Верхняя часть его лица выражала озабоченность, но нижняя часть была сама радость. На лице Догерти всегда и при любых обстоятельствах сияла широкая улыбка, из-за которой он был похож на сумасшедшего ученого. Гиббонс уже начал думать, что это своего рода паралич. Или же Догерти — возродившийся христианин. Но этот вариант вызывал у Гиббонса сомнения. Для большинства ирландцев-католиков и первая жизнь — довольно тяжелое бремя. Вряд ли они захотели бы родиться вновь.

Гиббонс высвободил одно ухо, оставив наушники на голове.

— Похоже, она порвала нитку жемчуга, правда?

— Не думаю. — Догерти прикрыл глаза, прислушиваясь. Он показал на измерители высоты звука на пульте, стрелки которых почти застыли после того, как Джина вышла из кухни и Тоцци остался там один. — Судя по звуку, это не жемчужины. Тогда была бы неожиданная россыпь более высоких, резких, щелкающих звуков. А эти звуки намного ниже, и что-то там еще грохотало.

Гиббонс пожал плечами. В данном случае сомнение следовало толковать в пользу Догерти. Этот парень разбирался в звуках. Он был одним из лучших специалистов по наблюдению в ФБР, а его облик странноватого лысеющего ученого подтверждал преданность науке. От уха до уха на его голове тянулась лишенная волос полоса — сказались годы работы в наушниках.

— Где у Тоцци передатчик? — спросил Гиббонс.

— В портативном устройстве, прикрепленном к ремню. Чистый звук, да? — Догерти гордился своей работой.

Гиббонс кивнул. Его не очень заботило качество звука. Важно было содержание беседы.

— Что там у них происходит? Не помню, чтобы Тоцци сообщал в ежедневных отчетах о сестре Дефреско.

Улыбка лабрадорского ретривера на лице Догерти превратилась в трагическую усмешку.

— Этому есть причины.

Зуб Гиббонса начал пульсировать. Так он и знал. Проклятый Тоцци, снова думает не головой, а членом. Гиббонс поморщился, но от резкой боли лицо его застыло.

— Он спал с ней?

Догерти хитро смотрел на него, как грязный сумасшедший ученый.

— Слушай, Гиб, некоторые вещи являются личными.

— Но не для тебя. Говори, Догерти. Спал он с ней? — Борясь с ноющей болью в зубе и раздражением на своего сексуально озабоченного идиота-напарника. Гиббонс был готов проломить стену фургона.

— Что ж... — Догерти снял наушники и повесил их на шею. — Да, спал. Но только один раз.

— А ты слушал?

— Тоцци не выключил передатчик. Что я должен был делать? Заглушить звук?

— Да уж мог бы.

— Гиб, клянусь Богом, я не знал, куда он идет. Я должен контролировать все его действия, так ведь? Я думал, он пошел к мисс Дефреско за информацией, пока обстановка там не накалилась, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. — Проклятый подглядывающий Том.

— Говорю тебе, Гиб. Это не то, что ты думаешь. Если Тоцци не хотел, чтоб его слушали, он должен был выключить передатчик. Но пока он работает, я обязан записывать то, что слышу. Таковы правила.

— И это записано на пленке? — Гиббонс потер опухшую челюсть.

— Конечно. Я должен отчитываться за свою работу. — Догерти потянулся к пластмассовому ящику из-под молока, полному катушек с пленкой, провел по ним пальцем, пока не нашел нужную, и вытащил ее. — Вот. Хочешь — послушай.