Сад лжи. Книга 2 - Эйлин Гудж

Тут ему вспомнился отец на Эджморском пляже — в мешковатых синих купальных плавках он напоминал вареную картошку. При этом он еще пялился на хорошеньких девочек, дефилировавших мимо них в своих бикини. Мать притворялась, что ревнует и колотила его пластмассовым флаконом с жидкостью для загара.

«Нет большего дурака, чем старый дурак», — дразнила она мужа в шутку, как будто сама мысль о старом Норме Гриффине в его мешковатых плавках в обществе одной из этих девиц была такой уж смешной.

«Да, нет большего дурака, чем старый дурак. Так мама и сказала бы сейчас про него самого. Знай она, как я хочу Розу, она бы попросту рассмеялась. И была бы права», — решил Макс.

Теперь он уже не был пай-мальчиком, гордостью семейства Гриффинов, гарвардским стипендиатом, способным юристом — славой адвокатской корпорации, сумевшим стать старшим партнером в фирме за каких-то десять лет. Теперь он всего лишь Макс Гриффин, мужчина средних лет, балдеющий, как когда-то его отец, при виде красивой девочки и пялящий на нее глаза. Одним словом, старый дурак!

Чтобы спасти свою гордость, он как можно безразличнее произнес:

— Не беспокойтесь… — при этом его рука оставалась лежать у нее на плече, словно он попросту забыл об этом пустяке. — Вы, конечно, чертовски красивая молодая женщина, но вы слишком мне нравитесь, чтобы я решился испортить наши отношения.

Он увидел, какое облегчение почувствовала Роза при этих словах. Она засмеялась и, откинув голову, проговорила:

— О, Макс! До чего же я тебя люблю.

Господи Иисусе… как он мечтал услышать от нее именно это! Тысячу раз он представлял себе, как она признается ему, что любит его. Но разве такого признания он ждал? Небрежного, словно речь шла о любимом платье или каком-нибудь деликатесе.

Макс почувствовал, что ему нанесли удар под дых. Он отвернулся к окну. Мимо проплывала фешенебельная Стренд. Начинало накрапывать…

20

— Ну как я, ничего? Не слишком вырядилась? — спросила Роза, взбивая рукав.

Глупо, наверно, возиться столько времени со своим платьем. Но, с другой стороны, она ведь понятия не имела, что это будет за прием и в каких нарядах положено туда являться. Роза выступала сейчас в роли Золушки, но у той, по крайней мере, была фея с волшебной палочкой, а ей приходится действовать фактически вслепую.

— Да не волнуйся ты, — постарался успокоить ее Макс. — Платье у тебя замечательное. Да и вообще сегодня вечером, бьюсь об заклад, никто не сможет с тобой сравниться. Ты будешь самой шикарной!

Роза поглядела на Макса. Сидит себе как ни в чем не бывало на темно-оранжевом диване перед камином (Боже, у нее в спальне мраморный камин! Ну разве к такому можно привыкнуть?), и смокинг выглядит на нем так, словно это его обычный костюм. А собственно говоря, почему бы и нет? И сам Лондон, и «Савой», и окружающая роскошь — это его стихия, где он чувствует себя как рыба в воде. Взгляд Розы обежал комнату, выдержанную в приглушенных розовых, кремовых и голубых тонах: хрупкие, на изогнутых ножках французские столики и стулья, огромная кровать, застеленная розоватым стеганым покрывалом, выглядящим как старинный бархат. Да, снова подумала Роза, это его мир. Только вот есть ли в нем место и для нее?

«Господи, неужели он не понимает, что меня тревожит именно это?» — почти простонала она. Ведь меньше всего ей хочется, чтобы на приеме люди пялили на нее глаза. Она предпочла бы, чтобы на нее просто не обращали внимания. Руперт Эверест, издатель книги воспоминаний Джонатана Бута, был в дальнем родстве с королевской семьей. Как-то она читала репортаж в «Тайм» об одном его приеме. Ей запомнилось, как Джеггер пил шампанское из туфельки Джули Кристи. Ну как может она себя чувствовать среди такой публики?

Роза подошла к двери в ванную, где можно было увидеть свое отражение в полный рост. Момент истины неотвратимо приближался.

Она замерла перед зеркалом — ни одного поворота вправо или влево. Ее даже не особенно волновало, как выглядит ее подол сзади. Из зеркала на нее смотрела совсем незнакомая, чужая женщина. Подлинная Роза Сантини все еще оставалась угловатой девчонкой из дома на углу авеню Кэй и Оушн. В синей с белым школьной форме и ботинках со шнурками. А эта высокая, элегантная, изысканная леди на тонких каблучках, со взбитыми волосами, перехваченными сверкающими черепаховыми гребнями… была… была… настоящей… да-да, красавицей.

Днем Макс сводил ее в универмаг «Либерти» на Риджент-стрит в центре Лондона. Стены, отделанные толстенными дубовыми панелями, перила с искусной резьбой, антикварные кресла и кушетки в чехлах павлиньей расцветки, ставшей модной благодаря «Либерти», сказал Макс. У Розы было такое чувство, будто она умерла и попала в рай для покупателей. Очарованная, она не удержалась и приобрела чудесный плащ с кашемировым, в тон, шарфом… и вот это платье.

Да, Макс прав, платье на самом деле роскошное. В нем было что-то от эпохи Ренессанса: жатый бархат глубокого фиолетового цвета, почти светящийся; платье прямого покроя, но от коленей расходится в стороны узкими складками, напоминающими лепестки цветка, и каждый «лепесток» оторочек розовато-лиловыми старинными кружевами. Кружевные рукава, пышные вверху и обнимающие запястья.

Темное мстительное чувство поднялось из неведомых глубин ее существа:

«О, если бы ты мог сейчас меня увидеть, дорогой мой верный Брайан, пожалел бы ты, что бросил меня? И захотел бы, чтобы я вернулась?» — подумала Роза.

Перед ее глазами всплыла та статья в «Ньюс» и все другие репортажи, включая разворот в «Лайф», драматические фото чудодейственного спасения, свадебных торжеств, затем жених и невеста крупным планом на диване в своей квартире в Мюррей Хилл и, наконец, Брайан за пишущей машинкой — сообщалось, что он пишет роман о том, как воевал во Вьетнаме.

Все эти заметки и фотографии Роза безжалостно разорвала на мелкие кусочки, но они навечно врезались в ее память. Мысли Розы снова и снова возвращались к ним, как возвращается язык к больному зубу — помимо воли. И всякий раз мозг Розы сверлил один и тот же вопрос, на который она не могла ответить: «Почему? Почему ты это сделал, Брайан?»

Вспомнились и те дни, когда ей хотелось никогда больше не вставать с постели, спрятаться в темной комнате и ничего больше не видеть и не знать.

Но после трех мрачных недель она проснулась однажды утром от острого чувства голода. Ей тут же захотелось встать, выйти из спальни. В тот день она впервые позавтракала как следует, но и потом ощущала такую слабость, что едва смогла добраться до двери.