Тридцать три несчастья - Марина Константинова

Оба молчали. Любка — смущенно и испуганно, Кирилл — спокойно и уверенно.

Вдруг дверь в маленькую комнату отворилась, и оттуда, волоча за собой на веревке красного пластмассового коня, вышел мальчик. Потирая кулачком заспанные глаза, он таращился на маму и незнакомого дядю. Он уже приготовился зареветь, но дядя выкарабкался из его стульчика, подошел к нему, наклонился, подхватил хрупкое тельце и легко поднял его над головой:

— Ну, мужик, давай знакомиться. Меня зовут Кирилл. А ты кто?

С визгом взмыв под потолок, Колян сверху посмотрел на маму. Она улыбалась. И тогда он очень серьезно ответил, глядя на незнакомца сверху вниз:

— Я Колян.

— Ну и молодец. — Кирилл прижал его к груди и чмокнул в щеку. — А я — твой папа.

— Что-что? — возмущенно вскинулась Любка.

— Молчи, женщина, когда мужчины разговаривают.

Мальчик обхватил Кирилла за шею, и они скрылись в детской.

Махнув на все рукой, Любка поплелась в кухню. Через десять минут Кирилл вернулся, держа в руке ее бутылку.

— Он спит.

Кирилл достал из шкафчика стаканы и разлил вино. Один осушил залпом, второй протянул Любане. Но Любка отвела его руку и спросила:

— Зачем все это?

— Солнышко! Главное в жизни — это правильный выбор. — Кирилл уселся на табурет и положил узкую ладонь Любке на колено. — Я его сделал. Завтра мы пойдем в загс.

Любка промолчала, но не шелохнулась. Кирилл выпил ее вино и надкусил заветренную половинку яблока.

— А пацан у нас славный.

Назавтра они подали заявление. Кирилл окончательно перебрался к ней. Они вместе съездили в общежитие и забрали его «приданое» — две чугунные сковородки, казан для плова, привезенный Кириллом из Новокузнецка, и учебник по научному коммунизму.

Регистрацию назначили на девятое октября, аккурат на день рождения Коляна. Любка увидела в этом совпадении знак свыше и безоглядно доверилась судьбе.

Репетиции в театре начинались двадцатого сентября, и Любке предстояли еще пять спектаклей, объявленных в новом сезоне премьерными. Но что-то после знаменитой сдачи министерству у нее не заладилось.

В Свердловске «Войну» не играли, но на первом представлении в Москве, через неделю после ее оглушительного успеха, что-то пошло не так.

И все она вроде бы сделала правильно — и за парту зацепилась, и громко, с чувством выкрикнула свой текст про мальчиков и про усы, но аплодисментов не было. Скорик за кулисами скривился, как от зубной боли, Косарев незаметно покрутил пальцем у виска. Любка никак не могла понять, что она сделала не так. А позже, на гастролях, и вовсе стали ходить слухи, что ее реплику отдадут Соловьевой и что все зависит от сентябрьских премьер.

Все это время Любка жила в страшном напряжении. Она в панике готовилась к спектаклям и к свадьбе.

Мать с теткой трепали ей нервы, называли Кирилла выжигой и охотником за московской пропиской. Соловьева намекала ей, что Кирилл ее обманывает и крутит шашни с Дашкой Сенаторской с театроведческого, но этой злыдне у Любки веры не было. И даже Галка Белякова, лучшая подруга, мягко советовала обождать и проверить чувства. Любку бесила вся эта возня. Опять завистники хотели уничтожить ее.

Прошли две премьеры.

На первой треклятая школьная форма, на совесть зашитая новенькой старательной костюмершей, не разорвалась. А Любанька, полностью доверявшая пожилой и ответственной начальнице костюмерного цеха, не проверила свое платье. Она и знать не знала, что Евгения Казимировна уже неделю лежала в больнице.

К тому же она боялась прикасаться к подолу, чтобы, не дай бог, случайно не оборвать его раньше времени.

В антракте произвели смену декораций, на сцену поставили парты. Актеры заняли свои места, Любанька привычно уселась рядом с Соловьевой. Действие началось.

Все шло как обычно. Любка морщила лоб и сдвигала брови. Она активно изображала гнев и протест.

До ее текста оставалось минут пять, когда, исподволь взявшись за подол, она обнаружила, что он пришит намертво. Любка похолодела. Оставалась последняя надежда на гвоздь. Если покрепче зацепить, то, может, и порвется. Она начала готовиться, незаметно для публики шарясь под партой, и вдруг в ужасе поняла, что гвоздь, за который она закрепляла проклятущий подол, заботливая рука монтировщика вогнала в крышку по самую шляпку.

«Сволочи, враги! Так у них все продумано!» — вихрем пронеслось в Любкиной голове.

Уже через две реплики шел ее текст, а она в панике все елозила по скамейке, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Она ничего не видела и не слышала, ища хоть какой-нибудь штырек, как вдруг коварная Соловьева пихнула ее в спину и вытолкнула вперед. Бедная Любка оказалась одна на авансцене. Ослепленная огнями рампы, она совсем потерялась и вместо зрительного зала увидела перед собой только черный провал. Кинув взгляд в осветительскую ложу к Леньке Рабиновичу, она заметила, как тот поддержал ее приветственным жестом. Не зная, что предпринять, она тупо повторила его движение, а затем почему-то выкинула вперед правую руку и от неожиданности брякнула:

— Девчонки! Айда на речку купаться!

В зале зависла тишина. Сзади все сдержанно прыснули. Любка помертвела и застыла в этой монументальной позе.

Ее спасла Аришка Прокопьева, изображавшая училку. Она недоуменно приподняла очки и громким голосом отчеканила:

— А ну-ка, сядь на место!

Любка исполнила разворот кругом, вернулась к парте и, прежде чем сесть, все-таки крикнула:

— Да наши мальчики усы…

— Сидеть!! — рявкнула Аришка, и Любка упала на скамейку.

На второй премьере было еще хуже.

На этот раз Любаня не позволила себя обдурить и основательно подготовилась к своей сцене.

Она заранее проверила платье, подпорола кое-где шов, сама вбила гвоздь. Но когда дело почти дошло до ее реплики, вдруг вскочила гадина Соловьева и с заплаканными глазами сказала:

— Да наши мальчики усы уже бреют.

Раздались аплодисменты. Любке показалось, что она умерла.

Соловьева скорбно села на место и мстительно прошипела:

— Это не я, это Скорик велел.

На следующий день на доску вывесили приказ за подписью главного режиссера о том, что ее выводят из спектакля и ее «функции» закрепляются за Людкой Соловьевой. Эта стерва, сидевшая за соседним столиком в гримерной, высокомерно кивала Любане, подруга Галка как-то мялась и недоуменно разводила руками, а Скорик и вовсе прятал глаза и всячески избегал ее. А когда Любане все-таки удалось отловить его и припереть к стенке, он произнес нечто невразумительное.

Любка была уверена, что состоялась настоящая, спланированная травля. Видимо, в этом прогнившем коллективе, где рука руку мыла, новый мощный талант оказался как кость в горле, путая все карты. Мать с теткой безоговорочно решили, что Любаня пала жертвой интриг — политических и любовных.

У нее остались только массовки. И Кирилл.

К ее трагедии он отнесся с поразительной легкостью, расценивая происшедшее как анекдот. Выслушав всю эту историю, он хохотал без остановки, утирая Любкины горестные слезы, обещал пристроить ее к своему приятелю-режиссеру в экспериментальную постановку для западных гастролей. И уж тогда-то она им всем покажет! Любка верила ему, успокаивалась и с достойным видом приходила в театр на массовки, намекая коллегам, что, дескать, репетирует в некоем валютном проекте.

Между тем до свадьбы оставались считанные дни.

На Любкины сбережения справили жениху приличный костюм и ботинки, сама же Любаня предпочла платье в горохах, одолженное в костюмерном цехе, а белые лакированные босоножки на огромном каблуке артистки Неволяевой из спектакля «Трамвай желания» ей устроили на один день Нинусик с Танюсиком.

Мать с теткой смирились с предстоящей свадьбой и скинулись на продукты. Будущая свекровь, осмыслив ситуацию, прислала из Новокузнецка две трехлитровые банки с комбижиром. Праздновать решили дома.

Гуляли в тесном кругу. В основном присутствовали Любкины родственники и соседи. Из театра Любка пригласила только Галку Белякову и Аришку Прокопьеву. Со стороны жениха был один лишь Борька Миронов. Все поздравляли новобрачных, а заодно и Коляна с трехлетием, пели под гитару и соседскую гармонь. Колян, обалдевший от такого торжества в его честь и оставшийся без присмотра, перепутал бокалы и вместо лимонада нахлебался шампанского. Он начал бузотерить, и его отправили спать к Любкиной однокласснице, соседке с верхнего этажа — Лерке Галдиной. Было сумбурно и весело. Около четырех утра все потихоньку разошлись, мать с теткой легли в детской, а Любанька с Кириллом до рассвета сидели в кухне и пили шампанское. Кирилл целовал ее, Любка таяла и строила радужные планы.

Отгуляла шумная свадьба, а утром молодая жена проснулась безработной.

Она как бы утратила статус матери-одиночки, и ее моментально вышибли из театра. Кирилл официально ребенка не усыновлял, и со стороны администрации увольнение было чистым произволом. Любка решила судиться.