Беглый огонь - Петр Катериничев

– Есть.

Панкратов дал отбой, связался с группой наблюдения:

– Первый вызывает Второго.

– Второй слушает Первого.

– Штатный вариант.

– Есть штатный вариант. Когда?

– Сейчас.

«Мерседес» с банкиром вели жестко, в три машины. Когда Илья Иванович Купчеев позвонил Дмитрию Олеговичу Алентову, в недавнем прошлом не самому крутому, но и не последнему оперативнику Покровского управления ФСК, а ныне – пенсионеру и директору частной охранной фирмы, работающей исключительно на интересы губернатора, то выразился просто:

– Сядь ему на хвост и не слезай! Внаглую! Пусть этот байстрюк долбаный палево на своей заднице почувствует! Проводи так до Москвы, а твои ребята пусть раскладку мне на него приготовят: с кем из одного корытца лакает, а с кем – в один горшок ходит! Понял?!

Дмитрий Алентов понял. Поэтому сейчас они шли на «БМВ» в пятидесяти метрах от банкирского «мерса». Увязавшемуся позади «жигуленку», по странному совпадению не отстававшему от заморского чуда автотехники, Алентов, за громадьем планов и масштабностью задач, не уделил должного внимания. Ему было чем заняться: его «БМВ» и два джипа попеременно шу-гали и прессовали банкирский «мерседес», который размеренно пылил по шоссе, похожий на иноходца в окру-жении паленых волков.

– Ну-ка, прибавь! – приказал Алентов водителю, и «БМВ» начал тихонечко, но неотвратимо нагонять «мерседес», в то время как один из джипов перестроился назад, а другой – рванул вперед. Хотя «охота на банкира», вернее, его травля была и показательной, ненастоящей, все «загонщики» увлеклись не на шутку: азарт есть азарт.

– Может, прижать чуток? – оскалился водитель. – К обочине?

– Нет. Подойди вплотную, светом поиграй…

– Да у «мерсова» водилы, поди, итак нервы не железные.

– А мне нужно, чтобы его шеф кипятком писал, понял? Прибавь!

– Щас…

До «мерса» оставалось метров десять. Что произошло дальше, Алентов не успел ни понять, ни уразуметь: шедший впереди автомобиль подняло в воздух, чуть накренило и – будто упругий огненный шар расцвел, разбух, корежа металл, раздирая его в клочья…

Алентов метнул безумный взгляд водителю, тот вдавил педаль тормоза, машину развернуло и поволокло в метавшуюся впереди огненную плазму. Грохнул второй взрыв – рванул бензобак «БМВ», и останки автомобилей сверглись под откос, не оставляя ничего живого в месиве из огня, земли и покореженного металла.

«Жигуленок» мирно прижался к обочине метрах в тридцати от места катастрофы. Водитель, малорослый, средних лет мужичок вместе с пассажиром не поленились выйти и поспешить к невысокому откосу, с которого свалились объятые пламенем «мерседес» и «бээмвэшка». Мчавшиеся по шоссе с двух сторон вереницы машин тоже останавливались одна за другой, водители подходили посмотреть на то, что осталось от двух шикарных автомобилей и пятерых мужчин.

Но люди из «жигуленка», похоже, особым любопытством не страдали. Убедившись, что в живых никого не осталось, спокойно удалились к своему автомобилю, разместились в салоне; «жигуленок» лихо развернулся и пошел обратно, в сторону города, на самой благонамеренной скорости. Пассажир поднес к губам рацию и коротко произнес:

– Второй – Первому. Ваш товар упакован полностью.

Глава 9

Слава Богу, нам не дано знать, прожили ли мы большую половину жизни, но как часто все мы уверены, что уже прожили лучшую ее часть!

Лето – не самое благоприятное время для умствований, рефлексии и прочей перетряски скопившегося душевного хлама; летом обычно тянет на приключения; беспутные и бездумные дни летят хороводом, длинные, как детство, и теплые, как слезы… И только когда разом упадет хрупкая изморозь, когда полетят прозрачные сети паутинок над нежно-зеленой стрельчатой озимью, когда бабье лето засветится бледно-голубым далеким небом сквозь вытянувшиеся деревца, когда холодные нити дождей заструятся с оловянного казенного неба, когда еще вчера блиставшие золотом листья разом превратятся в линялые бесцветные тряпки – станет понятно, что лето кончилось и его не будет уже никогда, по крайней мере, такого… И все, что пряталось в тайниках и дальних закоулках души, вдруг проступает самой что ни на есть явью, и мы снова и снова переживаем несбывшееся и мечтаем о том, чего никогда не случится, но оттого это «будущее грез» не становится менее манящим или желанным…

Есть люди, которым на роду написано быть богатыми. Богатство для них так же естественно, как воздух. Есть люди-устрицы: на мир они смотрят из рябой скор-лупки собственных представлений, водрузив на нос очки в невероятное количество диоптрий, а потому ту муть, что произрастает вокруг и гнездится в их собственных душах, принимают за жизнь. Да и то до поры, пока какой-нибудь шустрый хищник не скушает их под белое винцо… Хотя… Такими можно и поперхнуться.

Впрочем, недавно я совершил открытие. Небольшое, но, как всегда, гениальное. Спроси любого, что он доброго сделал за день? Мало кто ответит внятно. Чаще вздыхают: летят годы… Двадцать лет упорхнуло, как не было… А если прикинуть на калькуляторе, оказывается, двадцать лет – это всего лишь семь тысяч триста пять дней. С копейками. Лермонтов не прожил и десяти тысяч дней. Пушкин – тринадцать с половиной тысяч. Могут возразить: не все Пушкины, нужно и просто пожить… Ну да, а потом – просто помереть. Жизнь не в жизнь, так, словно приснилось что-то не очень приятное… Так что ежели в днях – получается совсем немного. Но… На калькуляторах люди считают не дни, а деньги. В этом и состоит вся трагедия мира.

Ну а зачем я, Олег Дронов, появился тридцать с изрядным гаком лет тому назад на белый свет и болтаюсь по странам и весям, как сапог в проруби, – сие «тайна великая есть». В смысле – покрытая мраком. По крайней мере, для меня самого. Как одни люди магнитом притягивают к себе деньги, я притягиваю к себе неприятности. Даже в таком тихом, как омут, и неторопливом, как сахарский верблюд, губернском городке, как Покровск.

Кой леший толканул меня под руку, под ногу и под все другие места выползти из съемной квартирки на Божий свет именно сегодня, повернуть именно на улицу Константиновых и зависнуть в подвальчике с сомнительной репутацией и скромным названием «Встреча», я не знаю. Видно, почудилось бородатому озорнику, что зачах я плесенью в крайние две недели и ежели не встряхнуть меня как следует, то порасту паутиной, прикинусь ветошью и стану как многие: жующе-жвачным и тихо-склочным.

И не мудрено. На съемной квартирке я засиделся. К тому же меня еженощно мучили кошмары: я искал квартиру. Лестницы, переходы, темные улицы, а я слонялся и слонялся между ними, без цели и без смысла. И просыпался измочаленным настолько, что впору было взвыть. По утрам, вместо того чтобы, как и положено физкультурнику, проделывать комплекс пользительных для органона упражнений или топать трусцой от инфаркта, я таращился зачумленно в окно и мозги первую минуту после пробуждения посещала лишь одна паническая мысль: «Иде я нахожуся?!»

Да еще и пейзажик за окном… Крашенная рыжей краской крыша макаронного цеха, кое-как местами залатанная на скорую руку уже прихваченной ржавчиной жестью. В губернском Покровске это предприятие, как и все прочие, было прежде чистой «оборонкой»: производимые им макаронные изделия класса «спагетти совьетико» употребить можно было только солдату-пер-вогодку срочной службы, да и то лишь по приказу. Причем лучше в сухом виде: невзирая на то, что макаронины трещали под крепкими солдатскими зубами, как выламываемые из забора жерди, отваренные, они напоминали черноморскую медузу бальзаковского возраста, и даже угроза дисбата не помогала протолкнуть эту трясущуюся скользкую массу в глотку… А теперь на радость всем цех выпекает булочки и плюшки, пончики и пирожки, стараясь превратить жизнь сограждан в чистый если и не мед, то сахар. Над рыжею крышей вьется горячий ванильно-сладкий дымок, превращая стоящие поодаль девятиэтажки в подобие средневе-ковых башен, а сам этот провинциальный расейский град – в жаркий пустынный мираж.

В этом сладком мираже я и припухаю собственной персоной третью неделю: очень умный и почти ученый. А также – скромный, русский, беспартийный. Вся биография, особливо первая ее часть, если писать лаконично и разборчиво, уместится на четвертушке школьной промокашки. «Жил я славно в первой трети двадцать лет на белом свете по учению…» Даже и не двадцать, а все тридцать с небольшим. А вот далее чистая допрежь, аки шкалик «Столичной», объективка: не был, не привлекался, не состоял, не участвовал – мутнеет: и был, и участвовал, и привлекался. Судьбоносные перемещения в российской политической и экономической элитах накрыли меня, как цунами эсминец «Стремительный»; из передряг, в которых очень богатые бодались с очень-очень богатыми, выскочил, прикинувшись прогулочным яликом на Патриарших прудах.