Дети Бронштейна - Юрек Бекер

Тут она сказала:

— Будь так добр, сходи в палатку, принеси мне сосиску или что-нибудь вроде того.

Ловко! Когда я вернулся, Элла принялась есть сосиску с таким сосредоточенным видом, будто весь вкус пропадет, стоит ей отвлечься. А я, казалось мне, опять один-одинешенек. Вдруг она обернулась, сделала знак рукой: нельзя, дескать, быть таким нетерпеливым.

Я встал у окна, а она:

— Отойди от окошка.

Спросил, не стоит ли мне пойти на улицу, а потом, попозже, вернуться. Она ответила:

— Я почти готова.

Ответ прозвучал так, будто она в своих мыслях должна набрать определенное количество баллов, и вот он последний балл, вот он уже виден. Кофе в киоске действительно не было. Ни о каком указании продавщица не знала, просто вот уже месяц кофе не завозят, она и сама злится.

С Эллой что-то происходило. Я сел перед ней, стал наблюдать. Наши коленки соприкасались, на Элле были тренировочные штаны темно- красного цвета, из которых я вырос в десятом классе. Ей нравилось меня касаться, держать мою руку, трогать за локоть, при случае меня погладить, порой и заденет-то нечаянно, но я распознал эту склонность, и всякий раз это мне чуточку льстило.

Прошло еще время, и наконец она высказалась:

— Эта твоя история безрадостна. Могу только удивляться, что я до сих пор ее не слыхала. Просто неправдоподобно, не так ли? Но ведь люди, когда дела у них хоть чуточку идут хорошо, обладают невероятным терпением. Надо же, именно отец.

Я опасался ее прервать, было понятно: совет, которого я жду, еще впереди. Она велела мне не сидеть в позе просителя, и я попытался сменить положение, уж не знаю как.

Элла постучала по моей коленке, требуя особого внимания:

— Так вот: ты обязательно должен ему сказать, что ты видел.

— Кому?

— Отцу, разумеется.

— А что потом?

— Сначала скажи. Это важнее, чем ты думаешь.

Надо постараться не выказать досады, Элла ведь не виновата, что я возлагал на нее такие ожидания. Спросила, разочарован ли я ответом, и я не стал долго притворяться:

— В общем, да.

Она взмахнула руками, словно хотела сказать: ну что тут поделаешь! Ее совет относился не ко мне, он дан был ради отца, отец должен знать: у него есть свидетель. А я-то что получаю? Вместо того чтобы стать моей союзницей, Элла по ошибке взяла под защиту отца.

— Как дела у Марты?

— Тебе действительно интересно?

Элла взглянула на меня с удивлением, и я поспешно стал рассказывать, как у Марты дела. Пока я говорил, Элла пошла к кровати и легла на спину. Закрыла глаза и сказала:

— Рассказывай дальше, я слушаю.

Я знал, что сейчас она уснет, даже в нормальные дни ее утомляют долгие разговоры. Когда она вот так лежит с закрытыми глазами, мы с ней становимся похожи, обычно я этого не замечаю.

Лицо спокойное, напряжение, до которого я ее довел, исчезло. Мне легко заставить ее взбодриться, стоит только упомянуть, что мы с Мартой были в кино. Она любит, когда ей пересказывают фильмы, в этой лечебнице кинозала нет. Таким способом она познакомилась уже с пятью десятками фильмов, а иногда, если сюжет ей особенно нравился, я пересказывал его по нескольку раз. Картину «Летят журавли» она знала, вероятно, лучше моего.

Я говорил и говорил, пока не убедился, что Элла спит. Однажды в парке я подслушал, как она пересказывала «Каменный цветок» двум пациентам, двум молодым людям, и покраснела, когда я показался. Рот чуточку приоткрыт, мне нравится смотреть на спящую Эллу — хотите верьте, хотите нет. Ох, вечная моя привычка искать виновных, а ведь что было, то было.

Что знает она об окружающем мире? Она живет вне времени, в среде, которая лишь благодаря книгам, нам с отцом и еще рацио, то есть благодаря словам, имеет с миром связь. С ума я, что ли, сошел — советоваться именно с ней? Правосудие, искупление, наказание, Нойенгамме, возмездие. В здешней тишине есть только часы приема пищи, посещения, мелочи. Да, она имеет обыкновение иногда царапать кому-нибудь лицо. И из-за этого я счел ее экспертом?

Но так бы хорошо получить ясное указание, дельный совет — и покончить с моей нерешительностью. Вид у нее был на редкость мирный.

***

Входя в квартиру, я услышал, как дверь в ванную запирается на щеколду. То ли он не заметил моего прихода, то ли избегает встречи со мной, и я крикнул:

— Это ты там?

— А кто ж еще? — отозвался он.

Я зашел в свою комнату, оставив дверь нараспашку: а вдруг он решит улизнуть? Сидит теперь на бортике ванны и ломает себе голову, как от меня смотаться, — так я подумал.

Вот бы они тем временем выпустили пленника, это лучший вариант из всех возможных. Вдруг они после моего появления поняли, что лучше не рисковать. Предположим, тот побежит в полицию, и что? Полиция приезжает на место проверить, что он там городит, а все следы давно уничтожены: дом проветрили, железная кровать на свалке. Показания троих против одного, обвинение столь неправдоподобно, что порядочных людей не станут втягивать в неприятности, да и кто знает, где этот тип болтался несколько дней. Вот как от него можно избавиться, и никак иначе. А раз они сами не додумались, я им помогу.

Отец вышел из ванной, и вовсе не на цыпочках. Громким голосом позвал меня на кухню. Я подумал: пытается предупредить события.

Стоя перед открытой кладовкой, он сказал:

— Ты не ходил в магазин, еды нет никакой.

Я открыл холодильник, а там тоже ничего. Чувствуя себя виноватым, я готов был тотчас помчаться вниз. Но он меня остановил:

— Во-первых, все давно уже закрыто, а во- вторых, тут пусто с самого утра.

В кладовке, где-то в углу, я обнаружил две банки сельди в томате. Сообщил отцу, что ездил к Элле. А он сказал:

— Ты собрался сходить в магазин, это похвально. Но на какие шиши? А ну-ка покажи, сколько денег на хозяйство у тебя осталось.

— Уже конец месяца, — ответил я.

— По моим подсчетам до конца месяца еще восемь дней. Что, так и будем голодать?

— Я же говорил, что схожу в магазин.

— Тогда предъяви мне деньги. Положи-ка деньги вот сюда, на стол.

— Вообще-то я уже не маленький.

— Дело не в этом, — продолжил отец. — Дело в том, что денег у тебя уже нет. Что ты тратишь их на другое, не на продукты.

Он решил заткнуть мне рот раньше, чем я его открою. Но глупость в том, что он был прав: вечное мое безденежье приводило к мелким растратам и некоторой нехватке продуктов в конце месяца.

— Можешь сам покупать продукты, если тебе так хочется, — заявил я.

— Мне этого не хочется, — произнес он, якобы скрывая беспокойство. — Но хотелось бы, чтобы на тебя можно было положиться.

Я уж и не знал, сумею ли вообще найти предлог свернуть на нужный мне разговор, — отец добился-таки своего. Он поставил чайник и выглядел весьма довольным. Признание вины, возможно, сыграло бы в мою пользу, однако переломить себя я не мог. Открыл банку рыбных консервов, но он только отмахнулся. Заговори я сейчас о чем угодно, выглядеть это будет так, словно я пытаюсь отвлечь внимание от собственного проступка.

— И вот что еще, — добавил отец, насыпая заварку в чайник, как всегда с лихвой, — если тебе не нравится, что я делаю, можешь пойти в полицию и написать заявление.

С заинтересованным видом он наблюдал, как я воспринял его слова. Ни звуком я пока не обмолвился про дачу, а он уже наносит мне удар как смертельному врагу.

— Так все же нельзя разговаривать, — заметил я, поднялся и вышел.

— Разве нельзя? — услышал я вслед.

Чем бы отвлечься, скорее бы утешиться, Марта? Раз та тема ему столь отвратительна, то зачем он сам ее коснулся? Не станешь же спорить с человеком, если он молчит? Так нет, он еще и дал мне по голове. Полицию он упомянул не всерьез, всего-то хотел меня завести или оскорбить.

Я набрал номер Лепшицев, там занято. Телефон стоял у нас в коридоре, шнур короткий, ни в какую комнату не дотянешь. Марта меня уже не раз упрекала, мол, по телефону я разговариваю до смешного скованно.

Только я положил трубку, как отец открыл кухонную дверь:

— Ну-ка, еще на минуточку.

Чай заварен, отец прихлебывает горячее, горькое пойло, выжидая, пока я усядусь за стол. У него была привычка не смотреть в лицо, высказывая свои упреки, зато, слушая другого, он не спускал с него глаз.

— Раз уж об этом зашла речь, — начал отец, — можешь мне объяснить, как ты вошел в дом?

— Я уже объяснил вчера.

— Будь добр, объясни еще раз. Как ты догадываешься, вчера я был взволнован и не все разобрал.

Ясно мне, что сейчас произойдет, так ясно, будто это уже позади. И все же пришлось повторить:

— Дверь была открыта.

— Дверь была открыта?

— Я шел мимо, гулял. Увидел машину у дверей и решил…

— Ты шел мимо, гулял?

— Боже мой, ты что, не слышишь?

— Не ори. Я же не ору, хотя у меня оснований больше.

Он вынудил меня столько раз повторять эту ложь, что она и мне показалась жутко глупой. Если не сумею нанести ответный удар, я пропал, только бы продержаться! Я казался себе борцом, которому связали руки перед решающей схваткой.