Золоченые - Намина Форна

– Значит, мы все-таки демоны, – заключаю я с тяжелым сердцем.

– Наполовину, – поправляет меня Бритта. – Даже меньше четвертушки, наверно. Белорукая говорит, что мы меняемся только ближе к зрелости, а для нас это шестнадцать годков. Как только у нас случаются месячные, кровь постепенно становится золотой, а мышцы и кости оттого крепчают. Вот мы и излечимся скоро, и станем быстрее и сильнее простого люда. Мы нынче как хищные звери, вроде волков.

Хищные звери… горечь сжимает мне сердце.

Я помню прилив сил, который испытала, когда пришли смертовизги, помню, как могла видеть в темном подвале даже без факелов. Теперь я понимаю почему. Потому что я ничем не лучше животного – тварь на грани человеческого. Может, поэтому-то я и чуяла смертовизгов, поэтому-то их чуяла и моя мать.

Бессмыслица какая-то. Мама ведь не была алаки. Иначе истекла бы проклятым золотом, когда красная оспа превратила ее внутренности в кашу, а потом погрузилась в золоченый сон, засияла и исцелилась. Тогда она бы вернулась.

Она бы вернулась…

– Когда за мной явилась сама, я уже почти могла поднять корову, – смеется Бритта. – Очень удобно, если доишь, а они вдруг буянят. Слышала, ты тоже с фермы.

Медленно киваю, но мыслями я далеко. Мне есть о чем подумать. Есть о чем погоревать.

5

Следующая неделя стремительно пролетает туманом воющих снежных бурь, замерзающих дорог и ужасных кошмаров. И хотя я больше не в подвале, мне иногда снится, как надо мной смыкаются стены, как приближаются с ножами и ведрами старейшины, и глаза их горят жаждой золота. Я просыпаюсь в повозке вся в слезах, грудь тяжело вздымается от рыданий, а Бритта все придвигается, глядя на меня с тревогой. Обняла бы меня, позволь я ей, но я еще не готова к прикосновениям чужих рук.

Почти каждый день мне просто хочется кричать, пока не сорву горло.

Иногда я просыпаюсь – и вижу, что меха, укрывающие меня, разодраны в клочья. Я разрываю их во сне, кромсаю жесткую кожаную основу как пергамент. На такой подвиг не способны даже самые сильные мужчины деревни. Еще одно подтверждение того, что я противоестественна, порождение не людей, но грязных демонов.

Я испытываю почти облегчение, когда после восьми дней путешествия поднимаю взгляд и вижу, что мы в портовом Гар-Меланисе, где пересядем на корабль до Хемайры. Когда мы туда прибываем, то обнаруживаем, что весь город погружен во тьму. Ветхие, покрытые сажей постройки темнеют тесными рядами, освещенные изнутри тусклыми масляными лампами. Наш корабль «Соляная свистулька» поскрипывает у причала, старое, приземистое судно с посеревшими парусами и облупившейся синей краской на бортах. По скользкой от снега палубе снуют жилистые матросы, размещая путников, перетаскивая багаж и припасы. Семьи жмутся друг к другу, спасаясь от холода, матери в простых дорожных масках, отцы с миниатюрными экземплярами Безграничных Мудростей на поясах, чтобы в путешествии сопутствовала удача.

Как только мы поднимаемся на борт, я нахожу тихий уголок и смотрю на ночное небо. По нему пробегают яркие зеленые и фиолетовые огни – северное сияние, возвещающее о возвращении колесницы Ойомо в южный дом. Это знак: после стольких недель заточения Ойомо наконец ответил на мои молитвы. Я на пути в Хемайру, к новой жизни солдата императорской армии – жизни, что принесет мне отпущение грехов.

Спасибо тебе, спасибо… кружит у меня в голове молитва благодарности.

– Наслаждаешься видом?

С Бриттой и эквусами ко мне приближается Белорукая. Все тот же взгляд, насмешливая ухмылка, что постоянно видна в тени ее полумаски. От этого волосы у меня на руках встают дыбом. И просачивается темная мысль, тревога, которую я изо всех сил стараюсь подавить. Что, если Белорукая лжет? Что, если все это уловка, коварный заговор с целью согнать весь наш род в одно и то же место? Я бы не удивилась. Мы с Бриттой провели в ее обществе больше недели, а она до сих пор не сказала нам свое настоящее имя. Теперь мы открыто зовем ее Белорукой, поскольку она не возражала.

Я в жизни не встречала никого столь скрытного, даже среди жрецов.

Стираю эмоции с лица и поворачиваюсь к Белорукой.

– Он прекрасен, – отвечаю ей.

– Правда, правда? – Бритта так спешит влиться в беседу, поскольку подала голос, что даже не замечает, куда идет. – Почти напоминает мне небо в… АЙ! – взвизгивает она, спотыкаясь о лежащую грудой сеть, но сразу же отскакивает обратно, отряхивается и улыбается без намека на смущение. – Ух, чуть шею не свернула. Повезло, что таких, как мы, трудно убить, правда, Белорукая? – шутит Бритта.

Женщина пожимает плечами.

– Вообще-то большинство алаки умирают очень легко, – негромко произносит она.

Бритта морщит лоб.

– А как же золоченый сон?

– Только в случае недосмерти.

Настает мой черед хмуриться.

– Недосмерть? – спрашиваю я, подходя ближе. – Никогда о таком не слышала.

– У алаки смерть бывает двух видов, – объясняет Белорукая. – Недосмерть и последняя смерть. В первом случае она мимолетна, непостоянна. Приводит к золоченому сну, который длится неделю-две и излечивает тело от всех ран и шрамов – за исключением, конечно, тех, что были получены до того, как кровь обратилась.

Меня пробирает дрожь. У меня не осталось никаких шрамов, даже детских. Все исчезли в тот миг, когда я пережила первую недосмерть.

Мне стало так не по себе, что я совсем смутно замечаю, как Бритта хмуро смотрит на крошечный шрам на своей руке.

– Тогда я, наверно, никогда от этого не избавлюсь, – произносит Бритта и вздыхает.

Белорукая, не обращая на нее внимания, продолжает:

– У алаки может быть несколько недосмертей, но лишь одна последняя – это способ, который убьет ее наверняка. Для подавляющего большинства алаки это либо сожжение, либо утопление, либо обезглавливание. Если алаки не погибнет от чего-то из этого, она практически бессмертна.

Моя голова вдруг закружилась, дыхание стало прерываться. Практически бессмертна? Я не хочу оставаться навечно неумирающей, жить вот так, в презрении и позоре. Не хочу оставаться такой ни мгновения дольше, чем нужно. Но если Белорукая говорит правду, и у всех алаки есть одна настоящая смерть, то со мной все так и будет. Я, в конце концов, уже умирала девять раз.

Я должна заслужить прощение. Должна!

У Бритты на лице благоговейный трепет.

– Бессмертна… – выдыхает она, а потом охает: – Что ж это, мы можем жить вечно?!

– Я сказала «практически», – поправляет ее Белорукая. – Никто не бессмертен, лишь боги. Однако ваш вид стареет очень медленно – по сотне лет за каждый человеческий. Добавь сюда быстрое исцеление, способность видеть в темноте, вот и неудивительно, что люди вас так боятся – особенно тех, кого трудно убить, как Деку.

Бритта снова устремляет на меня взгляд; я напрягаюсь, ожидая увидеть в них то самое выражение – отвращение, которое так часто отражалось в глазах старейшин. Но она уже даже не смотрит на меня, а хмурится, глядя на Белорукую.

– Белорукая? – зовет Бритта и, когда женщина к ней поворачивается, продолжает: – А мы же не начнем есть людей, да? Ну, Золоченые ели, а мы их потомки, с умениями всеми этими и…

– У тебя начали заостряться зубы? – перебивает Белорукая.

– Что? – недоумевает Бритта. – Ну, нет, но…

– Тебя привлекает мысль вкусить человеческой плоти?

Бритта кривится в отвращении:

– Нет, нет, конечно!

– Тогда больше не задавай мне глупых вопросов, есть людей, ну и ну, – фыркает Белорукая, качая головой, и жестом велит нам идти. – Бегите занимать места. До Хеймары нам предстоит долгий путь.

Мы направляемся к трапу, ведущему вниз, в трюм, а Бритта все ворчит себе под нос.

– И вовсе не глупый вопрос, – бормочет она. – Болтовни-то про хищников, видение в темноте и все такое… логичный же вывод.

Бритта говорит так обиженно, что у меня изнутри поднимается смех, на мгновение отодвигая страх. Когда мы входим в трюм, пытаюсь удержать это веселье внутри.

* * *

– Вот мы и на месте!

Жизнерадостный голос Бритты – бальзам на мои мысли, которые в трюме неуклонно мрачнеют. Мы здесь всего несколько минут, а я уже на пределе. Стараюсь