Совершеннолетние дети - Ирина Вильде

«Когда все уйдут в рощу, я останусь. Ты иди с ними, а потом вернись. Хочу тебе кое-что сказать. Сделай вид, будто забыла свитер».

Наконец они одни у погасшего костра. Данко признается:

— Дарка, мне пришлось так поступить… Ляля раззвонила всем, что мы… симпатизируем друг другу, и во время прогулки все должны были наблюдать за нами… Да, ты еще не знаешь моей сестрички… Она хотела поднять нас на смех. Вот почему я сторонился тебя… Но что ты молчишь? Сердишься? Скажи, как мне выпросить прощение?

Данко берет ее за плечи, и неизвестно, как бы он стал просить прощения, если б в этот момент на выступе скалы, нависшем над ними, не раздались шаги.

Дарка поднимает глаза и чуть не падает: над их головами, словно вытесанный из камня, стоит Уляныч.

Не обращая на них внимания, он взбирается еще выше, теперь хорошо видна вся его фигура; он декламирует, словно перед ним не камни, а сотни юношей и девушек:

Юных дней, дней весны,Не стыдись, не теряй…

Ветер треплет его волосы, а он стоит с простертой вперед рукой и читает… читает… И совсем неясно, к кому он обращается — к ним или к своим уже минувшим дням.

— Данко, — вспомнил он наконец о тех, кто его слушает, — смотри не обидь эту девушку… Таких, как она, немного среди нас… — И после паузы: — Я пришел помочь вам перенести вещи, мы переходим на новое место…

Уляныч, как верблюд, взвалил себе на голову и на плечи все свертки, оставив Данку единственный груз — Дарку.

Юноша взял девочку под руку и первый раз не выпустил ее, даже когда они подошли к остальным.

Ляля, увидев этот караван, хотела сострить, но, взглянув на серьезное лицо Уляныча, ограничилась тем, что подмигнула Стефку: мол, я же говорила!

Эта прогулка поистине оказалась милым, незабываемым завершением всего, что было пережито за время каникул.

Назавтра в полдень Ляля уезжала в Вену. И когда она прибежала на перрон к самому отходу поезда в дорожном плаще и в какой-то причудливой шляпке, вся уже поглощенная мыслями о дороге, Дарка сразу почувствовала, что всему пришел конец. Да, всему. Уезжает та, что всех разыскала, свела воедино, подарила Дарке Данка, а себя — Стефку, та, что сделала эти каникулы для многих незабываемыми.

А теперь уезжает, улыбающаяся, мысленно уже не с ними. Когда паровоз перед отходом засвистел, Дарка почувствовала такую острую боль, словно кто-то вырвал у нее из груди сердце и швырнул под колеса.

Она посмотрела на всех. Никто не грустил. Неужто они и в самом деле не понимают, что все кончилось и что… в следующие каникулы они уже будут другими?

Прибежал Стефко. Дарка мельком глянула на него, и сердце у нее екнуло: он тоже никогда не забудет этих каникул. Когда у других уже не останется ни малейших воспоминаний об этом лете, только он и она, только они двое будут помнить каждый закат, каждое слово, каждый вздох.

День отъезда Дарки пришелся на вторник. С самого утра она надела новую, гимназическую форму и, откровенно говоря, чувствовала себя в ней примерно так же, как чувствует себя крестьянка, переодетая в городское платье, хотя форма нравилась Дарке.

На креслах стояли два раскрытых чемодана, в которые мама все время что-то добавляла. Разинутые пасти чемоданов нагоняли на Дарку тоску. Единственным светлым лучом была мысль, что на «станцию»[6] в Черновицах ее должен отвезти сам Данко. Так распорядился папа. Он не мог ехать, потому что записывал детей в школу. А о том, чтобы мама поехала в Черновицы, не могло быть и речи, ей предстояло подарить Дарке братика или сестричку. Мама совершенно здорова, но папа и бабушка беспокоятся о ней больше, чем о больной.

Дарка, боясь расстраивать маму, твердо решила не плакать во время прощания. Чтобы не попадаться маме на глаза, она бродила по двору и утешала себя тем, что в январе опять приедет домой. Целых две недели пробудет дома. А до рождества уже не так далеко!

Но когда Дарка заглянула в сад и поняла, что оставляет его во всей красе, а зимой здесь будет торчать из-под снега только сухой бурьян, она не могла справиться с острой болью, сжавшей сердце.

Ей хотелось взять с собой в Черновицы, на новую квартиру, несколько лиловых астр (бог знает, что это за квартира, папа нанимал без нее), но бабушка крикнула в окно:

— Даруся, лошади ждут!

Ждали не только лошади. Чемоданы были уже на подводе, а мама ходила вокруг и поправляла сиденье для дочки.

Дарка подошла к маме. Та схватила ее в объятия и расцеловала.

Бабушка обняла внучку более сдержанно, на благословение по старинному обычаю не хватило времени, лошади уже трогались.

Дарка решительно забралась на телегу, мечтая, чтобы лошади поскорее миновали ворота. Там уж она сдержит слезы. Но все произошло не так. Только кучер стегнул лошадей кнутом, как Дарка, вопреки своему решению и воле, крикнула:

— Мамуся! Ой, мамуся!..

И слезы потоком полились из ее глаз.

— Остановите лошадей! — крикнула мама. — Остановите лошадей, Иван! Я еду с вами!

Лошади стали. Бабушка побежала за накидкой для мамы — та была в домашнем платье.

Но тут произошло то, чего никто не предвидел: мама уже не могла влезть на телегу.

— Пусть мама остается дома. Я уже не плачу…

Но маме было очень жаль Дарку, и она с помощью бабушки старалась взобраться на телегу.

— Мама, погоди! Ты хочешь, чтобы… — Дарке не пришлось закончить свою мысль, мама отошла, покраснев от смущения, но, видно, довольная дочерью.

— Езжай с богом! Я остаюсь… Напиши, как только приедешь.

И лошади тронулись.

На станции Дарка уже застала Орыську, Стефка, ну, и, разумеется, Данка. Последний, наверно потому, что сам папа просил его заняться Даркой, бросился к ее чемоданам и сразу уложил их на полку в вагоне.

Теперь папа мог спокойно распрощаться с Даркой.

— Ну, будь здорова, деточка, напиши сразу, как доехала…

Он так нежно прижал дочку к груди, что ее глаза опять наполнились слезами.

Едва Дарка устроилась в вагоне, как поезд тронулся. Она подбежала к окну, чтобы помахать папе платочком, и увидела то, чего никак не ожидала: папа поспешно вытирал глаза.

— Мой папочка! Мой золотой папочка!..

Растерянная, угнетенная всем происшедшим, не обращая внимания на окружающих, Дарка молча сидела между Орыськой и Стефком.

На каждой остановке в вагон садились все новые и новые ученики и ученицы. Дарка мельком озирала каждого новичка и снова погружалась в свои нерадостные размышления.

Это была даже не тоска по дому. Все равно теперь, когда она так подружилась с Данком, зима, а потом весна без него в селе были бы просто невозможны. Нет, об этом даже страшно подумать! Это и не был страх перед городом и всем, что было связано с переменой места. «Ведь папа каждый месяц будет приезжать в Черновицы, — утешала себя Дарка. — Подумать только, сколько детей на земном шаре живут на «станциях»! И… живут же как-то, и кончают гимназию».

А все-таки на сердце было тяжело.

Но где же Данко?

Он стоит, прислонясь к двери, спокойный, равнодушный, как бывалый человек. Ведь ему не впервой так ехать.

— Что, Дарка? — спросил он сухо, почувствовав на себе ее взгляд. — Скучаешь по дому?

— Немножко. Думаю, что теперь буду там только гостем…

Данко поморщился:

— Что за ненужные мысли! Когда я впервые уезжал в гимназию, мне было одиннадцать лет, но я держался бодрее.

— Ты меня не понимаешь, — тихонько пожаловалась Дарка, — ты меня не понимаешь, Данко. Это не то, что ты думаешь. Когда уезжаешь из дома в первый класс, то еще ничего не понимаешь, ни над чем не задумываешься. Это как-то легче… как-то иначе…

— Я думаю, что мне всегда было бы одинаково, — ответил Данко, но, внимательнее посмотрев на Дарку, заговорил теплее: — Может, станешь к двери? Подъезжаем к Черновицам.

Дарка послушалась его совета, Посмотрела на видневшийся город и улыбнулась своим мыслям: с Данком всегда будет радостно и безопасно.

Хозяйка показала Дарке кровать:

— Здесь будете спать.

Кровать, застланная белым покрывалом, выглядела чужой и холодной.

— А здесь можете уложить свои вещи и книжки…

То, на что теперь указывала хозяйка, было старомодным шкафом. Переброшенный из чужой жизни в Даркину, он весь принадлежал прошлому.

И оба эти предмета — кровать и шкаф — единственные в доме «ее» вещи, вместо того чтобы стать близкими, сразу стали чужими, почти враждебными ей.

Дарка смелее огляделась вокруг: в комнате было по-старосветски чисто, как в церкви.

«Не буду я здесь жить!» Что-то возмущалось, кипело в ней. Впрочем, на вопросы хозяйки она старалась отвечать спокойно и вежливо.

Дарка решила, что завтра утром напишет домой и попросит отца, чтобы перевел ее на другую «станцию».

Она поужинала (дома всегда пила молоко, а здесь, по-городскому, подали кофе с молоком) и принялась перекладывать вещи из чемоданов в этот противный шкаф.